Контуры и силуэты

Потом на трибуну поднялся другой оратор, невзрачный, пожилой, весь какой-то линялый. Сиплым голосом он что-то мямлил о том, что кто-то искусственно нагнетает ужас, зачем-то напомнил, что ужас по-французски называется террор, и этим дополнительно настроил толпу против себя, что кто бы это ни сделал, такое на руку красно-коричневым и, в частности, предыдущему оратору, ратующему за твердую руку, под которой он, конечно же, подразумевает свою, что нужно не поддаваться на провокации, а последовательно отстаивать демократию и бороться с коррупцией демократическими методами, то есть ответственно отнестись к предстоящим выборам и так далее и тому подобное. Все это было, на мой взгляд, прекрасно и справедливо, но не слишком конкретно и изложено крайне вяло и невыразительно, и в конце концов “красно-коричневые”, державшиеся поближе к трибуне, зашикали и освистали его.

“Разучились говорить интеллигенты, — подумал я, — а может быть, никогда и не умели. — Вот у фашиста слова «как пудовые гири, верны». А что? Может быть, это тот самый случай”.

Телевизионный микроавтобус прямо-таки врезался в толпу, так что и правые, и левые едва успевали отскакивать кто куда. Комментатор в своей кожаночке выскочил из него первым и ныряющей походкой направился к трибуне, по пути отвечая направо и налево на вопросы. Под одобрительный гул в три прыжка оказался на трибуне и уже с микрофоном в руке повернулся к толпе.

— Я думаю, все уже видели передачу, — начал он с места в карьер. — Впечатляюще, не правда ли? Демократия семимильными шагами идет по стране. Все, как в лучших американских боевиках. Но что-то пока не видно хэппи-энда.

Хэппи-энд будет. Только не для нас. Площадка не будет пустовать. Можно пригласить какого-нибудь западного хрипуна. Или, например, певичку из так называемого независимого государства. Помните этот случай? Важно не это. Важно то, что здесь кого-то поблагодарят за ангажемент, положив на его счет круглую сумму. Конечно, не в рублях, и конечно, не в русский банк. Это ясно. Так что ни менеджер, ни исполнитель, ни наш отечественный чиновник, от которого это зависит, не останутся в накладе. Так вот, господин демократ, кому это на руку?

— А плакаты? Почему вы молчите о плакатах? — раздался голос из толпы, но крикнувшего тут же оттерли назад, а комментатор оставил вопрос без внимания. Видимо, его речь была приготовлена заранее, и он не хотел прерывать ее.

— Демократы, реформаторы старательно приучают нас к мысли о том, что все отечественное — второй сорт. От куриных окорочков до искусства. Их газеты, радио, телевидение последовательно вытравляют из нашего сознания родные нам имена Репина, Чайковского, Руслановой, чтобы заменить это суррогатами, называемыми авангардом и поп-культурой. Маститые русские художники не имеют денег, чтобы арендовать выставочный зал, но тут же находятся спонсоры, когда из-за кордона приезжает какой-нибудь мазила-эмигрант.

А в это время под шумок на Запад уходит немодная здесь русская живопись, которая продается там на престижных аукционах за бешеные деньги. Русские ансамбли годами гастролируют за рубежом, так как на родине для них нет помещений. А последнее время — что церемониться? — уже просто стали отстреливать русских певцов, освобождая места для иностранных неудачников. Идет иностранная экспансия, беззастенчивое завоевание русского рынка, русской сцены, русской эстрады, русских умов. Если это демократия, то какого именно демоса?

Под одобрительный ропот и овации комментатор нырнул с трибуны и, прорывшись в толпе, скрылся в своем микроавтобусе. Тотчас же какие-то крепкие парни окружили автобус, не подпуская к нему рвущихся поклонников.

Ну что ж, он был верен себе, комментатор. Он гнул свою линию или, может быть, чью-то еще, но публике уже надоела “торжественная часть”, публика с нетерпением ожидала главного зрелища.

И тогда на подмостках на фоне охранников — или это был кордебалет — как огненный факел, вспыхнула вся извивающаяся женщина. Красное платье, бегущее по черному фону плащей, красный шелковый шарф, красные волосы и красный рот на набеленном лице — она была резкая, нервная, подвижная, худая. Она сорвала с металлического шеста микрофон и пронзительным голосом, просто голосом базарной торговки — но это было то, что надо — выкрикнула в толпу:

— Уберите мои портреты — сегодня здесь я.

Мощный рев раздался над площадью, он не прекращался с минуту, однако ее портреты не только не убрали, напротив, подняли выше всех остальных.

Очевидно, артистка и не ожидала исполнения ее требования, она перехватила микрофон в другую руку, стандартным жестом откинула пылающие волосы назад и тем же пронзительным голосом выкрикнула:

— Ну, ты, ублюдок, стреляй!

Подождала.

— Что, слабо?

Рассмеялась.

— Буду петь. Буду петь для тех, кто пришел ради меня, — крикнула она, — для тех, кто любит меня, а тем, кто на меня поставил, кто продал меня — рукой с микрофоном она сделала непристойный, совершенно мужской жест, — вот!