Контуженый

За забором воспитательница Анна Николаевна Солнцева контролирует игры малышей.

Я машу рукой и зову:

– Анна Николаевна! – Она подходит. Я выпаливаю: – Злата вернулась?

Женщина с недоверием взирает на мой очумелый вид и качает головой:

– Нет ее.

– Где Злата? Вы что-то знаете?

– Злата звонила. Работает проводницей. Получит отпуск – приедет, – нехотя сообщает женщина.

Мне невтерпеж:

– Когда? Сегодня?

– Забудь ее, Контуженый.

Анна Николаевна повторяет прощальный плевок Златы – забудь! И отворачивается, чтобы уйти.

Мне жутко обидно. И я тараторю:

– Это она так сказала? А Злата рассказала вам про свою беременность? Вот вы тут с чужими детишками играетесь, а могли бы нянчиться со своими внуками. Но этого не будет. Не из-за меня, а из-за вас! Вы не отговорили дочь от аборта!

Анна Николаевна оборачивается на полушаге. Она заторможена, удивлена, растеряна, не знаю, как еще описать ее шоковое состояние.

– Так вы не знали? Злата уехала, чтобы…

Я не договариваю. Злата уехала, чтобы скрыть беременность. Или сделать аборт в другом городе. В нашем маленьком городке про такое разболтают. Главное, она уехала не от меня. Плохое – в прошлом. Злата дает мне шанс восстановить отношения. Поэтому и вернулась.

Я достаю фотографию и перечитываю ее послание: «Сегодня вечером в нашем месте. З». Злата где-то рядом, а я обидел ее мать.

– Анна Николаевна, извините. Забудьте, что я наговорил. Мне нужно встретиться и поговорить со Златой. Это правда, что сейчас Златы нет в городе?

Я жду ответа и прислушиваюсь к внутренним ощущениям. Анна Николаевна оживает.

– Я все сказала. Мне надо работать, – заявляет она и возвращается к малышам.

Я трогаю нос – чисто. Меня не обманывают. Остается решить загадку: если Златы нет в городе, кто подкинул фотографию?

Она же проводница, была на станции утром проездом! Забежала, опустила снимок в почтовый ящик – и на поезд. Или попросила кого-то.

Объяснение кажется разумным. Вечером Злата вернется из рейса и сразу встретится со мной. Поэтому и выбрала место рядом с вокзалом.

«В нашем месте» – это старый паровоз, тайное убежище нашей троицы. Оттуда исчезли деньги. Злата хочет объясниться. Она не виновата. Что-то произошло помимо ее воли. А если говорить о вине, то это я виноват перед ней. В той же паровозной будке я накинулся на нее, как животное. Об этом вспоминать и стыдно, и больно.

Под гнетом грустных мыслей я бреду в наш двор. Но верю в лучшее.

Налетает Маша. В глазах восторг, в голосе радость:

– Наконец-то вернулся!

Последнее слово я слышу по-своему – вернулась.

– Где она?

– Кто?

– Злата.

Маша меняется в лице:

– У Златы и спрашивай!

Она отворачивается и уходит.

Я расстроен. Расстроен тем, что до вечера ждать очень долго. Время тянется особенно нудно, когда хочешь его ускорить.

Дома заваливаюсь на диван. Нахожу в телефоне еще один рассказ, который написал Чех, не успевший стать новым Чеховым.

32

Антон Павлович назвал свой рассказ «Первый трехсотый». Подзаголовок с намеком – «Донбасские рассказы». Круто! Это уже отсылка к самому Льву Николаевичу с его боевыми «Севастопольскими рассказами».

По названию я догадываюсь, о чем пойдет речь. Начинаю читать.

«Может, молитвы наши действовали или просто везло – тьфу, тьфу, тьфу! – первый «трехсотый» в нашем минометном расчете случился через два месяца.

Тут надо объяснить дорогому читателю военный сленг. Груз 200 – это безвозвратная потеря, гибель бойца. Так повелось с Афганистана. Говорят, приказ был за номером 200 о порядке транспортировки погибших, а может, номер формуляра, прилагаемого к цинковому ящику. Так или иначе, термин прижился. О смерти товарищей проще докладывать безликими цифрами.

«Трехсотый» – это раненый, которого нужно транспортировать к врачам. А на нашей донбасской войне появились и «пятисотые». Если 200 – самое страшное, то 500 – самое позорное. Так называют отказников, бегущих с линии фронта. Из-за их трусости потери 200 и 300 увеличиваются».

Я подавляю зевок, откладываю телефон. Мне не нужно разжевывать, что и как на войне называется. А Чеху спасибо – воскресил еще один уголок отшибленной памяти.

…В тот день осколками изрешетило наш УАЗ «буханку», к которому мы цепляли миномет на колесном ходу. Механик пробует чинить. По жестам и кислому выражению лица вижу – бесполезно.

Словесный вердикт не оставляет сомнений:

– Кирдык нашему вездеходу, Кит. Нужен новый.

Докладываю о проблеме по рации командиру батареи Тарантино.

«Выкручивайся сам!» – звучит команда.

Моя досада длится недолго. Тарантино сообщил штурмовикам, и вскоре Вепрь на адреналине рычит через рацию мне в ухо:

– Кит, безлошадный! Отбили броник у бандеровцев. «Варту»! Еще тепленький с тепленькими. Приходи забирай. Нам дальше.

Я получаю координаты. Мы выдвигаемся. Бронеавтомобиль «Варта» с виду целый. Двери распахнуты, в кабине труп. И еще два вэсэушника валяются рядом с вышибленными мозгами. Пытались отползти, но их прикончили. Похоже, стреляли в упор.

Вспоминаю разговор с Вепрем. Не треп на ходу, а у костра по душам.

– Поначалу мы жалостливые были. Перевязывали нациков, тащили их раненных, как своих, – рассказывает Вепрь.