Кооп-стоп

Дети, остро чувствуя потерю кормильца, стали вдруг тихими и послушными: младшая Роза исправно без истерик утром вставала и безропотно шла в детский сад, а старший Борис напрочь замкнулся в себе, переживая не только необъяснимо долгую командировку отца, но и по непонятным причинам объявленный ему в классе бойкот. А несколько дней назад мальчик и вовсе вернулся из школы с подбитым глазом и порванной курточкой. Какого-либо внятного объяснения произошедшего Аннушка не добилась, кроме возникшего вдруг у сына заикания в момент волнения. К тому же постоянное нервное напряжение вылилось в то, что десятилетний мальчик стал мочиться в постель. Рыжикова попыталась показать Бориса доктору, но в поликлинике женщину отправили искать лечение в столице.

Близкая к отчаянию Аннушка хотела было продать какие-то экстравагантные вещи знакомым, но те, обозвав спекулянткой, тоже отвернулись. Единственные, с кем можно было хоть как-то поддерживать отношения, так это с такими же «друзьями» по несчастью, то есть с женами арестованных по уголовному делу № 92. Однако и тут вчерашние ухоженные высокомерные дамы пытались с гордо поднятой головой пережить горе в одиночку, то ли в своеобразной защитной реакции не желая выносить сор из избы, не опускаясь до бабских сплетен, то ли от боязни быть отверженными женами сослуживцев мужа в том числе.

Оказавшись в полном вакууме, Аннушка собрала дорожную сумку из модных вещей, написала записку сыну с просьбой забрать Розу из детского садика на тот случай, если придется задержаться, и отправилась на вокзал. Рыжиковой пришла в голову мысль, что в соседнем Толочине вряд ли люди будут посвящены в особенности ее нынешнего положения.

От наступившей осени веяло если не финалом, то определенным завершением некоего жизненного этапа, из которого надо было выбираться без ощутимых потерь. Чтобы не встретиться ненароком с очередными злыми и завистливыми людьми, Аннушка подняла воротник, втянула голову, покрытую шляпой, в шею, сгорбилась вся, точно восьмидесятилетняя старушка, и побрела, не поднимая виноватых глаз. Под ногами шуршали опавшие листья красно-желтых кленов, кое-где угадывалась метла дворника, собравшая пожухлую листву в небольшие кучки, с ними заигрывал холодный ветер, то и дело подбрасывая вверх жухло-коричневый мягкий ковер.

– Неужто бежать собралась, голубушка? – громогласно остановила Аннушку Вера Андреевна.

Перепуганная от внезапного напора Рыжикова осмотрелась по сторонам:

– Мы знакомы?

– С мужем твоим я знакома… Была… Куда собралась?

– Вам-то что?

– Я говорила, что этим все закончится, – не обращая внимания на попытку огрызнуться, продолжила наступление Вера Андреевна. – Вещички собрала? Сбегаешь от ответственности?

– Продать хотела… от какой ответственности?.. Детям есть нечего, – внезапно расплакалась Аннушка.

– Давай присядем, поговорим, – расчувствовалась властная партийная дама.

– Что за вещички?

– Мои вещи, почти новые… Муж дарил… Деньги очень нужны…

– Детям, говоришь, есть нечего? А работать не пробовала?

– Не берут нигде…

– Понятно. Покажи, что там у тебя!

Устав бороться с неприятностями в одиночку, Аннушка неожиданно для самой себя вдруг подчинилась грузной большой женщине, о которой никогда не слыхивала прежде, открыла кожаную дорожную сумку и достала почти новый югославский мохеровый пуловер, который прошлой весной Фима привез из очередной командировки.

– Неплохая вещица, жаль, маловат пуловер-то. Еще что есть? – Вера Андреевна без стеснения засунула руку в сумку и достала несколько импортных тряпок. – Сколько просишь?

– Сколько дадите. Говорю же, детей надо кормить, во время обыска все забрали: и деньги, и драгоценности, – тихо прошептала Рыжикова, от стыда отводя в сторону заплаканные глаза.

– Вот что сделаем. Сейчас пойдем ко мне, тут недалеко, там все решим…

– Зачем это?

– Не волнуйся, все будет хорошо…

Чашка свежезаваренного ароматного кофе с пирожным на несколько минут вернула Аннушку к ощущению прекрасности бытия. Сердечко молниеносно оттаяло, и она принялась рассказывать новой знакомой о невыносимой черной полосе в жизни – как тяжело одной справляться с двумя детьми, которые тоже мучаются от долгого отсутствия папы, как раньше она многого не ценила, что делал для семьи Ефим Ильич. В свою очередь, от щемящего рассказа о голодающих и страдающих детях сердце Веры Андреевны растаяло, она пообещала тихонечко продать чуть поношенные модные вещицы в обкоме партии, где бывшая учительница до сих пор служила.

– Давай коньячка хряпнем?

– Вера Андреевна, так ведь рано еще!

– Для такого дела и не рано совсем! У меня есть французский, твой, между прочим, дарил!

Как только обжигающая жидкость попала вовнутрь и согрела тоскующие по разным причинам женские души, они завели, точнее, завыли традиционное «Расцветали яблони и груши…», обнялись и заплакали, со слезами выливая наружу накопившуюся боль и отчаяние.

– Свидание с Ефимом Ильичом не просила? – подняла голову Вера Андреевна.

– Просила, Вера Андреевна, но мне отказали, говорят, пока следствие идет, не положено… Следователь сказал, ему смертная казнь грозит.