Корабельная сторона

Отца в воскресенье Санька так и не дождался, хотя не ложился спать до полуночи. Марии Петровне, что называется, с боем пришлось укладывать его в постель. Чтобы не огорчать родительницы, Санька сделал вид, что засыпает, решив про себя, что отца он все-таки дождется. А глаза он закрыл просто так — для маскировки. Но едва ресницы смежились понарошку, как сон заявился к нему по правде. Во сне ему почему-то привиделись Бык — Чемодан Чемоданович и Степка Могила. Они размахивали смоляными факелами и предлагали Саньке перейти на их сторону.

«Эй, ты, командир! — изощрялся Степка.— Хочешь жить, как фон-барон, иди служить к нам. У нас не житуха, а малина! Хочешь режь, хочешь стреляй любого в полное свое удовольствие, никто тебе слова не скажет, даже наоборот — к награде представят. А если холодно станет, можешь погреться у костерка, вот так»,— и Могила поднес факел к ставням чьего-то дома.

«Стоп! — сообразил Санька.— Так это же Никишкина изба! Но… ведь она давным-давно сгорела. Как же так?»

А пожар продолжает набирать силу. Вот уже горят кирпичные трехэтажные дома, дома, где живут Санька с Кимкой. Надо тушить! Меткая Рука хватает ведро с водой и выплескивает жидкость в огонь. Пламя взвивается еще выше.

«Ха-ха-ха! — хохочет Чемодан Чемоданович.— Дурила и есть дурила, а еще командир! Бензином хочет пожар загасить!..»

Санька замахивается ведром, сейчас он ударит по противной жирной морде со всей силой, но враги куда-то исчезают. Да и никакого пожара уже нет. Темно. Откуда-то издалека просачивается голос Марии Петровны:

— Ложись, Егорушка, хоть часок вздремни… Ждал он тебя, да я, как знала, что раньше трех часов утра не заявишься, почти силой отправила в кровать… Спи, скоро вставать…— послышались всхлипывания.

«Чего это она? — не понял Санька.— Плачет вроде? Странно. Жена командира и…» — мысль снова ускользнула куда-то, и он заснул уже по-настоящему, без сновидений.

Но спал он в эту первую военную ночь все-таки не так, как в довоенную пору. Утром, едва дверь приоткрылась в его комнату, как Санька, отбросив легкое одеяло, вскочил на ноги.

— Ты?!

В комнату вошел улыбающийся отец:

— Я…

— Уезжаешь?

— Еще не скоро,— подмигнул Григорий Григорьевич,— через два часа… Самолетом.

— А проводить тебя можно?

— Можно. Прямо до самолета.

— Ура! — завопил Санька.

В комнату заглянула Мария Петровна. Она осуждающе покачала головой, как бы говоря: «Глупый ты глупый, человека на фронт провожать, а он радуется!»

Санька смутился:

— Мам, я не подумал…

Хлопнула входная дверь.

Вошел великолепный, румяный Бородин. Бессонная ночь никак не отразилась на нем. Взглянув на Марию Петровну, Бородин засмущался. Весь вид его как бы говорил: ничего, мол, не поделаешь, жизнь уж так устроена — и рад бы вместо Григория Григорьевича отправиться на почетное и опасное дело, да командованию виднее — посылают наиболее достойного!

Григорий Григорьевич как будто прочитал его мысли:

— Не горюй, Сережа, здесь тоже в холодке сидеть не придется! Так припечет, что взвоешь, и на фронт, как в дом отдыха, проситься станешь!..

— Да я ничего,— как-то по-детски стал оправдываться Сергей Николаевич.— Я здесь и за Санькой пригляжу.

— Вот за это особое спасибо! — Григорий Григорьевич горячо пожал своему помощнику и ученику широченную ладонь.— Правда, они с Кимкой люди, можно сказать, обстрелянные и самостоятельные, но информация старшего товарища и им не повредит.— И он так озорно подмигнул то ли сыну, то ли жене, то ли гостю, что все трое одинаково согласно заулыбались.

— А теперь присядем на минутку,— скомандовала хозяйка дома.— Слышите, грузовик уже сигналит… Пора…

— На этот раз не грузовик, а «эмка»,— поправил Подзоров-старший.

— Ну?! — удивился Санька.

— А чего ты удивляешься? — рассмеялся Бородин.— Батя твой в комкоры топает парадным маршем.

— Сергей Николаевич, загибаете, дорогой! — Подзоров-старший подмигнул снова.— А, впрочем, я даже и против маршальского звания возражать не буду!..

Под окном снова басовито просигналила машина. Григорий Григорьевич обнял и расцеловал жену, а сына подтолкнул к двери. Бородин, как пушинку, поднял фибровый чемоданчик, и все трое вышли в коридор.

— Счастливо оставаться. Не болей! — крикнул Григорий Григорьевич уже из коридора.

— Счастливого пути! Береги себя, Гриша! — прошептала Подзорова, почти без чувств опускаясь на диван.— Будь осторожен…— Лицо ее сделалось серовато-белым, как стена, только что вымазанная мелом. А с улицы донеслось:

— Маша, подойди к окну!

Мария Петровна заставила себя подняться, подойти к распахнутому окну и даже сказать спокойным голосом:

— Поезжай! О нас не беспокойся, все будет хорошо!..

— Молодчина! — похвалил Григорий Григорьевич.— Ты настоящая жена командира!..

«Эмка» сорвалась с места и под восторженные крики мальчишек покатила по пыльной дороге, набирая скорость.

Только тогда Мария Петровна дала волю слезам. Но плакала она как-то не по-женски, каменно: лицо ее оставалось неподвижным, все таким же пепельно-серым, рот был плотно сжат, глаза почти не моргали, и слезы из них скатывались на щеки медленно-медленно, словно они были восковые…