Корабль-греза

Возможно, что эти облачные корабли должны запасаться питьевой водой, в лифтах она опресняется... или происходит оживленное дипломатическое общение, кто знает? Порой ощущается рассогласование между небесной и морской сферами, тогда облачное скопление придвигается, заслоняя собою солнце, — в порядке угрожающего жеста, возможно, или действительно, чтобы лишь выразить недовольство, которое, может быть, испытывает наверху какой-нибудь ангел или, внизу, могущественный водяной, кто знает, кто знает… но вскоре все опять проясняется, и снова солнце бросает на воду, прямо перед нами, миллионы серебряных пайеток…

9 апреля 2014 (Der neunte Tag, einen vor der Isle Maurice).

Хербст восхищается узкими икрами пианистки («Загадка, но также и чудо, что кто-то может ходить на таких высоких каблуках. А она может. Даже при бортовой качке»).

Он жалуется на дистанцированную манеру поведения капитана Жукова (украинца, как мы узнáем позже), подробно рассказывает о привычках человека, решающего кроссворды (это все потом войдет в роман, я приведу только последнюю фразу: «Его уже знают на борту; это не первый его круиз»). И потом пишет:

Я в самом деле вчера начал набрасывать список действующих лиц романа, куда вошли:

— норвежец, который будет оставаться на борту до Ставандера (7), то есть еще и после Бремерхафена; ушастый тюлень, прежде долго работавший с судовыми машинами, человек с очень широким ртом, когда он смеется, хотя рот этот теряется в его в бороде; светлые, ироничные, быстрые глаза;

— Патрик, само собой, этот странствующий вокруг глобуса ирландец, с приятной внешностью, с запоминающимся лицом, истощенный или просто худой, ищущий... я потом придумаю — чего;

— Джон, игрок [в романе мистер Гилберн. — Т. Б.]; каждый день он выигрывает в бинго от пятидесяти до восьмидесяти австралийских долларов; в этом круизе у него единственная проблема: что суп, дескать, никогда не бывает по-настоящему горячим;

— старый исхудалый писатель [в романе Толстой. — Т. Б.], тоже с окладистой бородой, немного напоминающий Бехтерева, как всегда напоминал его Петер Курчек (8); но он не может больше ходить без ходунков, передвигается поэтому очень-очень медленно, бросая вокруг критические взгляды, и его всюду сопровождает стройная, высокого роста, жена, которая когда-то, что и сейчас заметно, была красавицей, а теперь длинный, как тени, закат своей былой красоты ежевечерне празднично наряжает, причем очень стильно, оставаясь при этом «прохиндейкой», если воспользоваться старым разговорным словцом; она бросает вокруг себя, постоянно, флиртующие взгляды и все же не оставляет сомнений в том, кому она принадлежит; <…>

— Sugar, само собой... <…>

И эти, как я назвал их выше, типы знакомятся друг с другом, всё чаще сидят вместе; иногда и я сижу вместе с ними. <…>

…типично, что мы, то есть типы, все являемся курильщиками, и под эгидой (я чуть было не поддался искушению написать «под регентским управлением») любителя кроссвордов они внезапно начали, да, вы читаете правильно, начали петь, петь хором, в своем уголке для курильщиков, здесь: [далее приводится фотография компании вокруг «столика для курильщиков», как это место будет называться в романе; в связи с пением см. эпизод на с. 82–84. — Т. Б.].

И потом вдруг — очень важная мысль, которая почти в такой же формулировке войдет в роман (см. с. 236–237), но главное, будет задавать его основную тональность:

И потом становится очевидно, о чем идет речь, а именно — о том, чтобы достичь основополагающего чувства, что ты согласен [согласен «так вот запросто взять и уйти» из жизни, см. с. 236. — Т. Б.]: это особого рода мудрость, может быть, которая растворяет боль, утраты, отъединенность от других и все еще недостижимые желания в Уповании, покоящемся в себе самом; но при этом не отрекается от боли и утрат, как и от тех моментов исполненности, которые выпадали и еще будут выпадать на нашу долю, не постоянно, но время от времени — зато тогда уже с большой мощью. Но может быть так, что подобное состояние действительно достижимо только на чужбине или, особенно, в том переходном состоянии, которое мне всё чаще представляется собственно-характерным для писателя (а вовсе не его принадлежность к чему-то): именно странствия, в широком смысле слова, чужбина, для которой я предопределен, притом что нет никого другого, кроме меня самого, кто был бы здесь предопределяющим. Может ли быть, что слово «самоопределение» — а не понятие, которое с ним сейчас связано, — имеет в виду именно это?