Корабль и другие истории

Горе у меня, Настасьюшка, горе,
потерял я туфельку твою, бездельник!
Всюду и всегда была она со мною,
да обронил, потерял, нечестивец,
ума не приложу, где бы;
то ли у рожи ямщицкой аршина на полтора
с усищами — каждый с леща хорошего, в шапке юзом;
то ли на першпективе в карман за платком полез сопливым,
а мое сокровище под ноги туземцам-то и пало;
то ли в трактире поганом бриллиантовую туфельку твою
                                                 с ножки чудной
                                                             посеял;
прости меня, грешного, в геенне гореть я достоин,
слезами горькими плачу, лицо показать стыдно.
все потерял, все, что от тебя у меня было!
ведь я теперь здесь без туфельки твоей совсем пропащий:
живьем без талисманчика съедят, хари!
ведь как сердце чуяло, подлое грешное сердце:
хотел, уезжая, локончик твой незаметно срезать,
в ладанке на свою некрасивую костлявую грудь привесить,
да устыдился-то сдуру
              локончика тебя лишить, несравненный цветок мой,
коханочка, ясочка, птичка;
а теперь меня отсюда не выпустят, не надейся,
не видать мне тебя вовеки,
нежить сворой накинется, душу выест,
ты одна мое спасение, пристанище, счастье;
а я-то, негодный, раб подлый,
туфельку твою, туфельку твою потерял, посеял!

ПИСЬМО 33-е

Не гневись, дорогая, смени гнев на милость,
ты меня в комнатку свою не пускаешь,
теперь хоть записочки, хоть почеркушечки малой жду,
                                                           бедолага.
(зачеркнуто, неразборчиво, обгоревшая бумага).

Как короток наш каждый путь неблизкий.

Веретено ткет веретье свое.
То десять лет без права переписки,
а то вся жизнь без права на нее.
Чиновник бедный, ты о чем хлопочешь,
что темные приказы ворошишь,
понять своим умом нелепым хочешь
их заклинанья, суетная мышь?
Пора архивы сдать и взять талоны
(уж больно плохи папки и дела),
и получить Дюма или Дрюона
былое обеливши добела.
Что нынче ни читай — одна растрава.
Безграмотность как будто и права;
бумаги нет, бумажная держава,
нас всех переводящая в слова,
в слова статей — то кодекс, то газета,
то конституций стройные ряды;
в слова речей — бобина и кассета,
и тою же монетой за труды.
И колотушкой служат в околотке,
мечтающем о долгом сне тишком,
ораторов резиновые глотки
и слушатель с резиновым ушком.
И в прочерках анкет иных и прочих,
сурово нарастающих в тома,
как я люблю твой канцелярский почерк
из честного и частного письма!

ПИСЬМО 36-е