Корабль и другие истории

ПИСЬМО 41-е

Ах, дорогая моя, но как же примирить в себе тягу к ночи купальской и нежность к пирожкам да пампушкам и кружевным салфеткам, связанным милой ручкой любимой евиной дочки? Вот вхожу. Вот дом мой. Вот мир мой. Вот я. Кто я? Этот, в зеркале, с желтой кожей, с чирьем на шее? Этот, растрепанный, голова набок, взор птичий? этот, полуживой, в неряшливом одеяньи? или тот, внутри, нежный, ранимый, внешнему взору и оку невидим вовсе? или тот, дитя малое, лелеемое маменькой нежной, в самой глубине затаенный кокон существа живого?…то созданье безгрешно? тот, исходящий любовью; впрочем, «исходящий» — из чиновничьего жаргона, мой ангельчик светлый. О прочих молчу, грешных, мучимых постыдными желаньями и помыслами и грязью. Потому не могу воскликнуть достойно: Вот я! Ибо нас толпа, тысяча с тьмою. Но кому сие интересно кроме тебя, чудной, тебя, чудесной? внемлющей тихо? к тебе одной, к тебе, моя дорогая и обращаю, к тебе одной обращаю невидимые миру слезы мои!

Замысливший от местных будней бегство,

не торопись сбираться в некий путь:
должно быть, нет тропы, вернее текста,
который обращен куда-нибудь.
Сам по себе он дальняя дорога,
что в горний хронотоп устремлена.
А жизнь всегда уродлива немного,
неправильна, мучительна, темна,
заплатана и выглядит голодной,
в подпорках вечных мается гольем,
замурзана и мало благородна
в полурутинном облике своем.
И в ряд марионеток антигравных,
взлетающих на нитках в выходной,
в любой сюжет пора войти на равных
корпускулярно-солнечной волной.
И обратись хоть к кукле для начала,
поскольку в мире глупости и зла
фарфоровая душечка молчала
и глупостей досужих не плела.
Ей туфельки лиловые не жали
и зубы не болели у нее,
се без оскорбленья покупали,
фарфоровое счастие ничье.
Ее несли, она не шла по бедам
ни на одной из самых злых широт,
и черный подлый страх ей был неведом,
богине детства и его щедрот.
А письма… ну, о чем их не писали,
куда не обращались и к кому,
ведомые своими адресами
в безвременья смурную кутерьму.
От отчеств и имен поотвыкали
вливаясь в нумерованный наш хор.
Но были чудаки, что окликали
оглохшую страну от дол до гор:
Россия, эй, да слышишь ли! на голос
оборотись! ответь! глаза открой!
и снежная то область, а то полость
вбирала крики черною дырой.
Мы говорим по-рабски и по-барски;
у дивного билингва под пятой
как я люблю твой почерк канцелярский
с свободой слова в каждой запятой!

ПИСЬМО 42-е