Корабль отплывает в полночь

Я родился в конце 1910 года (несколькими месяцами позже Хэла и раньше Бруссара – все мы, я и мои дорогие сверстники, родились с разницей в год или два) и был слишком маленьким, чтобы хоть как-то испугаться Первой мировой войны, но достаточно взрослым, чтобы ловко избежать опасностей воинской службы на Второй мировой (ранняя женитьба, пара детей, более или менее важная работа). Фактически все мы были выжившими того рода, о каком талдычит Хайнлайн (только в моем случае выживание не было связано с борьбой за свою расу: зоологический параноидальный фанатизм – только за себя и своих… а кто такие «свои», я решу сам), и я рано проникся убеждением, что в нас есть нечто, делающее нас элитой, избранным малым народом, и отделяющее от основной массы человечества (черни, как давным-давно назвал их Бруссар), пустившейся в грандиозную авантюру со своей демократией и всеми демократическими чудесами и болезнями Пандоры: массовым производством, социальной защищенностью, государством всеобщего благосостояния, антибиотиками, перенаселенностью, атомным оружием и загрязнением, электронными компьютерами и удушающей змеей бюрократии (чудовищными барьерами из красно-белых ограничительных лент), вылетевшими на свободу с одной-единственной планеты Земля одновременно с другой победой над звездным небом – смогом. О да, мы прошли большой путь за шестьдесят лет или около того.

Однако я собирался рассказать вам о Бруссаре. Он был нашим лидером, но также и нашим трудным ребенком; рупором наших идей и тайных мечтаний о славе, но и насмешником, суровым критиком, нашим камешком в ботинке и адвокатом дьявола; тем, кто порой исчезал на долгие годы (мы, остальные, никогда этого не делали и все время поддерживали связь) и триумфально возвращался, когда этого меньше всего ожидали; социально гибким человеком, который загадочно-панибратски общался с известными публичными деятелями и авантюристками, ребятами из новостей, но также с отщепенцами, революционерами и вообще мошенниками, даже с преступниками и нищей деревенщиной (мы же в большинстве своем увязли внутри своего класса и были крайне осторожны, за исключением тех случаев, когда он выманивал нас оттуда); путешественником по всему миру и космополитом (мы большей частью сидели в США).

Если и возможно выделить главную отличительную черту Франсуа Бруссара, то это аура нездешности и загадочности, вид человека, приехавшего из куда более дальних краев, чем Мехико или Танжер, Бирма или Бангкок (места, откуда он с триумфом возвращался, после чего рассказывал нам захватывающие, невероятные истории, сверкавшие роскошью высшего света, безнравственностью и опасностью; он всегда был романтически привлекательным для наших леди и, как я уверен, за эти годы завел роман не с одной из них, а возможно – но только возможно, – еще и с Хэлом).

Мы так и не узнали его предысторию из первых рук, как это было принято в нашем кругу. Его рассказ, всегда один и тот же, сводился к тому, что он был подкидышем, которого вырастил престарелый и эксцентричный миллионер с Манхэттена (опять романтическая нотка) Пьер Бруссар, также именуемый Француз Пит и Серебряный Пит, сколотивший состояние на колорадских рудниках, давний друг Марка Твена; что он, Франсуа, обучался в Париже и у домашних репетиторов (он назвал Пьером своего сына от молодой жены, того самого мальчика, который, по его словам, должен был стать астронавтом).

Чуть ниже среднего роста, но выше, чем Хэл, и стройнее его (сам-то я гигант), он был довольно смуглым, с очень темными каштановыми волосами, хотя и посеребренными к тому времени, когда я в последний раз видел его, – в 1970-м, шесть лет назад. Всегда быстр и грациозен в движениях, очень подвижен, даже в последние годы. Он танцевал в балете, и его никогда не укачивало. Двигался с кошачьей пластикой и всегда приземлялся на ноги, хотя однажды признался, что гравитационное поле кажется ему неестественным, искажающим танец жизни; первый из знакомых мне людей, кто стал нырять с аквалангом и последовал за Кусто в мир молчания.

Стиль одежды всегда подчеркивал его ауру нездешности, он был также первым из моих знакомых, кто носил (в разное время) кейп[179], берет, пластрон[180] и вандейковскую бородку (и такие же длинные волосы) еще в те времена, когда для этого требовалась определенная смелость.