Корабль отплывает в полночь

И отчего-то у меня появилось ощущение, – продолжил он, впившись в вас дикими глазами, – что внутри этих огромных фигур находится что-то еще более древнее. Предметы, артефакты, замороженные и мумифицированные сущности – не знаю, может быть, материальные призраки. А затем я вдруг понял, что плыву в самом центре огромного космического кладбища, один-одинешенек в целой Вселенной. Представь себе пирамиду Хеопса с Палатами фараона и царицы и всем прочим, дрейфующую в невесомости, затерянную среди звезд. Итак, кто-то сделал эти свинцовые гробы, и если живые могут существовать в космосе, то и мертвые тоже. Почему бы какой-нибудь могущественной цивилизации, межзвездной империи, не размещать в космосе свои гробницы».

(Возвращаясь к своему сну в пятидесятых годах, он уже говорил «на орбите», и мы вспоминали о нем, когда один безумный владелец фирмы ритуальных услуг предложил запускать в космос сферические серебряные урны с человеческим прахом.)

Иногда Франсуа цитировал при этом обращенные к Цезарю слова Кальпурнии из трагедии Шекспира:

В день смерти нищих не горят кометы,
Лишь смерть царей огнем вещает небо.

(Шекспир весьма серьезно относился к кометам, которых в его времена было премного, причем довольно ярких.)

«А потом мне показалось, – заканчивал он, – что все эти невидимые призраки выплыли из пяти своих мавзолеев и надвинулись на меня, я закашлялся от пыли и проснулся».

В 1970 году он добавил еще одну мысль к своему видению и мудреным комментариям, вещая с такими же дико горящими глазами, только теперь их окружала сетка морщин:

– Ты знаешь, что нейтрино называют призрачной частицей? Так вот, недавно Глэшоу и другие ребята открыли – или, по крайней мере, теоретически предсказали – еще более призрачные и абстрактные свойства материи, свойства настолько удивительные и тонкие, что они получили название – веришь или нет – «странность» и «очарование». Возможно, призраки – это сущности, не имеющие ни массы, ни энергии, а только странность и очарование… и, может быть, еще спин.

В этот момент его горящие глаза вспыхивали еще сильней.

Однако в своем рассказе о Франсуа Бруссаре (и обо всех нас) я должен вернуться в 1930 год, когда о нейтрино еще и не мечтали, а только-только открыли нейтрон и объяснили существование изотопов. Мы все тогда обучались в Чикагском университете – так мы впервые собрались вместе. Франсуа жил в районе Гайд-парка вместе (и за их счет?) с какими-то состоятельными особами, помогавшими Институту Востока и городской опере. Он слушал пару курсов, которые мы тоже выбрали, – так мы и познакомились. Он носил тогда кейп и вандейковскую прическу – его темно-каштановые, почти черные волосы в молодые годы были удивительно шелковистыми.

Он приплыл из Парижа на лайнере «Бремен» за рекордные четверо суток и привез с собой последние новости о Левом береге и «Харрис-баре», Андре Жиде и Гертруде Стайн. Его приемный отец, старина Пьер Бруссар, давний друг Марка Твена, умер несколько лет назад (скончавшись на девяностом году жизни в постели… которую делил со своей новой пассией), и коварные родственники оставили Франсуа без наследства, но все те гротескные и комичные случаи из его детства, в которых старина Серебряный Пит исполнял роль свихнувшегося волшебника, а Франсуа – самого незадачливого из учеников, не утратили из-за этого обаяния.

При всем своем интересе к науке он поначалу казался дилетантом, хотя и прослушал математический курс теории множеств (а следом и теории групп – весьма передовой по тем временам), но затем мы впервые услышали, как он отвечает на вопросы. Ховард должен был получить степень магистра психологии, но по уши увяз в диссертации, требовавшей двух семестров кабинетной работы, чтобы сопоставить результаты одного из экспериментов его профессора, – несложная математика, но гора вычислений. Ховард все откладывал и откладывал этот чудовищный труд, пока не стало глупо даже мечтать о том, чтобы закончить его вовремя. Франсуа узнал об этом, забрал его данные и вернулся с ответами – толстой пачкой листов – через шестнадцать часов. Ошарашенный Ховард проверил несколько результатов на выбор: все были правильными. Он помчался с бумагами к машинистке, перепечатывавшей диссертации, – и получил степень магистра в положенный срок.

Франсуа передал бумаги Ховарду на моих глазах, сказав при этом: «Три часа на то, чтобы усвоить данные, десять – на получение ответов, и три – на запись». (Оказалось, есть серьезные причины для того, чтобы запоминать результаты именно десять часов.)