Корень нации. Записки русофила

Тихомиров пишет: «Народ вынес все казни Грозного (напомним, что в большинстве случаев это были казни перевертышей, предателей, стремившихся сбежать в стан врага, в Польско-Литовское государство. – В. О.) не только без протеста, но даже умел почувствовать в этом царе то, чего и доселе не понимают многие ученые историки и юристы: действительного УСТРОИТЕЛЯ земли русской. Царской идее верховной власти народ не изменял с тех пор до сего времени никогда» (с. 273). Лев Александрович написал это в 1905 г. Так что на тот момент глубокий знаток русской жизни видел, что русский народ в массе своей Царю не изменял, подобно интеллигенции.

«Россия, стертая с лица земли татарами, восстала в необычайной силе, почти чудесной, и не знавшей себе равной. Основами этого величия, основами спасения России оказалась православная вера и единоличная власть царя. Эти две силы Россия свято чтила» (с. 282).

К сожалению, с реформами Петра Первого явилось в Россию европейское умственное иго. Мы стали учениками, стали смотреть на все западное снизу вверх. И в наше так называемое «просвещение» чрезвычайно сильной струей вошло отрицание православия и самодержавия. Петр 1, как царь, по мнению Тихомирова, мог не слушать епископов или казнить их. «Но перестраивать Церковь для подчинения ее государству – не имел ни малейшего права (с. 296)… В своем отношении к Церкви он подрывал самую существенную основу своей власти – ее нравственно-религиозный характер» (с. 299). «За первое десятилетие после учреждения Синода большая часть русских епископов побывала в тюрьмах, были расстригаемы, биты кнутом и т. п.» (с. 300).

Тихомиров отмечает важную роль в развитии русской политической мысли И.С.Аксакова, М.Н. Каткова, К.Н.Леонтьева. Аксаков, в частности, четко осознавал, что связь царя и народа – это нравственная связь. Он требовал самоуправления, того, что было в допетровской, Московской Руси, требовал восстановления прав церкви, т. е. «требовал именно того, при наличности чего царская власть только и может быть верховною, выражать не произвольные побуждения царя, как человека, но требования нравственного идеала народа» (с. 319–320).

В мировоззрении Константина Леонтьева особенно ценно его понимание византийских корней русской жизни. Византизм в государстве означает самодержавие. Византизм в религии – это христианство, четко отличающееся от западных церквей, от ересей и расколов. В нашей духовной истории промыслительным был факт принятия православия от Византии в 988 году – ПОСЛЕ победы над иконоборцами и торжества Православия. Но есть еще одно важное наследие Византии. Это «наклонность византийского нравственного идеала к разочарованию во всем земном, в счастьи, в устойчивости нашей собственной чистоты, в способности нашей к полному нравственному совершенству здесь, долу… Византизм (как и вообще христианство) отвергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов» (с. 325). Леонтьев считает: «Монархическое начало у нас является единственным организующим началом» (с. 327).

Тихомиров приводит мнение видного знатока русского государственного права Н.М. Коркунова: «Государство есть «монополист принуждения», вследствие чего оно уничтожает (или сокращает) всякие другие случаи насилия, а потому создает свободу» (с. 331). Тем более, что государственное принуждение дисциплинируется правом и проникается этическим элементом. Когда 300-тысячная толпа на Манежной площади требовала свободы, ликвидации партийно-советского принуждения, она не представляла, что место брежневских партляйтеров займут сплошные корыстолюбцы, воры и бандиты. Теперь «воры в законе» становятся мэрами и губернаторами, а гиганты промышленности платят дань уголовникам. Произошла, как это ярко описал Говорухин, великая криминальная революция, и только монархия может спасти нас от криминально-олигархического ига.

Тихомиров учит, что основой русской психологии, русской души является религиозный, этический момент, чуждый утилитарности. «Но пока душа русского человека такова – он не может быть способен искренне подчиниться какой-либо верховной власти, основанной не на этическом начале, а потому он не способен признать над собою власть ни аристократии, ни демократии. Русский – по характеру своей души, может быть только монархистом или – анархистом… В России возможна только монархия» (с. 406).