Корни

Пожав плечами, женщина присела и стала прижимать ко лбу Кунты холодную влажную тряпку. Но от этого он не стал меньше ее ненавидеть. Потом она показала, что собирается приподнять его голову, чтобы он выпил немного супа – она принесла суп для него. Глотая суп, Кунта испытывал жгучий гнев при виде ее довольного лица. Потом она сделала отверстие в земляном полу, воткнула туда длинную восковую палочку и зажгла на ее конце огонек. Жестами и гримасами она спросила, не хочет ли он чего-то еще. Кунта мрачно смотрел на нее, и она в конце концов ушла.

Кунта смотрел на пламя, пытаясь о чем-то думать. Палочка догорела до земли. В темноте он вспомнил планы убийства тубобов, которые они строили на большом каноэ. Ему хотелось быть воином великой черной армии, которая убивала тубобов в мгновение ока. Но потом он содрогнулся, испугавшись, что умирает. Страх был странным – ведь тогда он навечно соединится с Аллахом. От Аллаха никто не возвращался, чтобы рассказать, каково это – быть с Ним. Но никто не возвращался и из земли тубобов и не рассказывал, каково это – быть здесь.

Снова пришла Белл. Она с тревогой смотрела на его налившиеся кровью, пожелтевшие, запавшие глаза на разгоряченном лихорадкой лице. Кунта лежал ровно, дрожал и стонал. Он сильно похудел за эту неделю. Белл вышла. Но через час она вернулась с чистыми тряпками, двумя дымящимися горшками и парой сложенных лоскутных одеял. Быстро и почему-то очень осторожно женщина нанесла на обнаженную грудь Кунты толстый слой припарки из заваренных листьев, смешанных с чем-то едким. Припарка оказалась настолько обжигающе горячей, что Кунта застонал и попытался ее стряхнуть, но Белл с силой уложила его обратно. Она смочила тряпки в другом дымящемся горшке, отжала их и положила поверх припарки, а еще укрыла Кунту двумя одеялами.

Она сидела и смотрела, как пот льется с него прямо на земляной пол. Уголком фартука она вытирала пот, чтобы он не заливал закрытые глаза Кунты. В конце концов он совершенно ослабел. Только тогда Белл потрогала тряпки на его груди и, обнаружив, что они чуть теплые, сняла их. Потом она стерла с его груди остатки припарки, укрыла его одеялом и ушла.

Проснувшись в очередной раз, Кунта был слишком слаб, чтобы двигаться. Под тяжелыми одеялами он стал задыхаться. Но понял, что лихорадка прошла – впрочем, никакой благодарности к Белл не испытал.

Он лежал, гадая, где эта женщина научилась тому, что сделала. Это напомнило ему лекарства Бинты из его детства, травы земли Аллаха, умению обращаться с которыми их научили предки. Когда Кунта обрел способность размышлять, он понял по осторожному поведению черной женщины, что ее лекарства не были лекарствами тубобов. Он был абсолютно уверен, что тубоб об этом не знает. И еще точнее он знал, что тубобы никогда не должны об этом узнать. Кунта стал вспоминать лицо черной женщины. Как ее назвал тубоб? Белл?

Как бы неприятно это ни было, но Кунта понял, что Белл больше всего напоминает женщин его племени. Он попытался представить ее в Джуффуре – как она толчет кускус для завтрака, плывет в долбленом каноэ по болонгу, пропалывает и растит рис, несет связки риса на голове, сохраняя равновесие. И тут же Кунта принялся ругать себя за то, что позволил даже мысленно связать родную деревню с этими язычниками, презренными черными, живущими в землях тубобов.

Теперь боль не мучила Кунту постоянно. Боль стихла. Она просыпалась, когда он пытался ослабить веревки и пошевелиться. Больше всего его изводили мухи. Они вились вокруг его перевязанной ступни – или того, что от нее осталось. Он постоянно подергивал этой ногой, чтобы стряхнуть мух, но они все равно возвращались.

Кунта гадал, где он находится. Это была не его хижина. По звукам, голосам черных и запахам он понимал, что находится на какой-то другой ферме. Лежа в хижине, он чувствовал запах еды черных, слышал их вечерние разговоры, пение и молитвы, слышал, как по утрам и вечерам звучит рог.

Каждый день к нему приходил высокий тубоб. Он менял повязку, причиняя Кунте страшную боль. И три раза в день приходила Белл – она приносила еду и воду, улыбалась и клала теплую руку ему на лоб. Он заставлял себя вспоминать, что эти черные ничем не лучше тубобов. Эта черная и этот тубоб не хотят ему ничего плохого (хотя еще слишком рано думать так), но черный Самсон избил его чуть не до смерти, другие тубобы пороли его, стреляли в него и отсекли ему часть ступни. Чем крепче он становился, тем больше усиливалась его ярость на то, что он лежит здесь беспомощный, неспособный даже ходить – ведь все свои семнадцать дождей он мог бегать, прыгать и забираться куда только заблагорассудится. Он не мог осознать всей чудовищности того, что произошло с ним.