Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Припадая к земле, пробежала мимо огнистая лисица, за нею прошмыгнуло несколько незнакомых Косачеву пушистых зверьков, ловких и сильных; он поглядел им вслед, жалко и мучительно сморщился от чувства собственной ничтожности; ему вдруг показалось, что именно в этот момент он пришел к самому сокровенному в себе, и даже обросшее, черное его лицо как бы утратило измученное выражение, осветилось изнутри. Взгляд обрел осмысленность и остроту, он сейчас мог судить себя, и от этого ему было непривычно радостно и больно; да ты же просто мерзавец и мелкий человечек, говорил он себе, ты же убеждал себя, что ты особенный, единственный в жизни, ты привык к этому, ты все это сделал для себя, чтобы потом выделяться, иметь право небрежно похвастаться где-нибудь за рюмкой вина. И это не то, совсем не то, сказал он с досадой и горечью, это было бы слишком просто для объяснения. Одно ты можешь сейчас точно сказать: ты уже не сможешь жить, сколько ты до этого писал о героизме, это была выгодная и легко проходимая тема, но теперь ты знаешь, что срывал одни вершки, а до глубинной сути этого понятия ты и не дошел. Кто-то, рискуя всем, спас поезд, кто-то предотвратил взрыв, и ты брал командировку, и мчался по горячим следам, и писал об этом, волнуясь, в предвкушении похвал в собственный адрес на редакционных летучках, а то и в приказах редактора, и ты думал, что делаешь большое дело, но вот она, поверка огнем и железом; есть трескучие фразы и поступки, а есть нечто высшее, есть особая глубина и направление человеческой жизни, в которой все просто и необходимо и которая и есть высшее проявление героизма.

Он шел, инстинктивно защищая лицо от хлещущих веток; ему сейчас, он чувствовал, не хватало какого-то одного усилия, чтобы понять все до конца, и это его мучило; ему попалось редколесье, затем совершенно пустая низина; все-таки удалось уклониться в сторону от огня, подумал он и тут же, подойдя к плотному таежному массиву, попятился, навстречу ему ползли клубы дыма, из которых неожиданно вырвались легкие языки пламени, на глазах охватывая траву и кустарник, и он застыл. Пламя двигалось прямо на него; оно бесшумно прыгало с дерева на дерево, в одно мгновение превращая зелень в буйный вихрь огня, и это было похоже на чудовищную фантастическую игру. И ему сообразить что-либо не хватило времени, в лицо пахнуло жаром, и, несмотря на обвальный гул и рев, он услышал, как потрескивают волосы.

Он побежал вначале тяжело и медленно, затем все скорее и скорее, мертвея от ужаса, не выбирая направления; несколько раз он чуть не задохнулся, и под конец его стошнило; корчась, он свалился на колени, уперся руками в землю; волны тошноты и мутного напряжения сотрясали тело, от выступивших слез ничего не было видно, и мир скрестился в одной точке, в нем самом, где-то возле его дергавшегося желудка, но он все-таки помнил и неловко поднимал голову, оглядываясь.

«Вот и все», — мелькнула короткая мысль, когда пламя перенеслось через него и охватило сверху донизу старую развесистую березу. Ну до чего же все это глупо и никому не нужно, и больше всего ему самому.

Не слишком приятная мысль словно прибавила силы, теперь его гнал страх; с трудом встав на ноги, грузно перевалившись через валежину, он рванулся в сторону и выбежал на поляну, покрытую ковром высокой зеленой травы; с другой стороны поляну охватывало пламя.

Кусочек неба мелькнул перед ним — голубой и далекий, он опять побежал по тайге, жадно хватая ртом воздух, — в человеке проснулся инстинкт зверя; едкий, соленый пот заливал глаза, воздух, словно горячая вата, забивал горло, и не было ни капли прохлады, и теперь ему казалось, что и небо вверху раскалено, и он боялся оглянуться. Он не знал, сколько прошло времени: час или минута.

На него потянуло свежим ветром, он хотел остановиться, немного отдышаться, не смог и выскочил из чащи прямо на людей, сидевших вокруг подводы с баками. Бригада Васильева как раз обедала; Косачев увидел его самого, Ирину в клеенчатом переднике, разливавшую суп, Афоню Холостяка с жестяной миской в коленях, остальных.

— Огонь! — закричал он почти неслышно, обмякая и падая на колени; пересиливая боль в ссохшемся горле, он попросил пить, но его никто не услышал; Васильев, подняв затекшие руки кверху, посмотрел на черные ладони; из двух десятков людей лишь он один понял, почему наступило затишье и деревья вокруг замерли недвижимо и покорно; все они оказались в зоне безветрия, и в ней через полчаса столкнутся с грохотом артиллерийской канонады две стены огня, идущие навстречу друг другу; Васильев представил все это полно и безжалостно; нужно было немедленно уходить, но сразу нельзя было точно определиться, хотя он и знал местность на много десятков километров в окружности и был здесь старше всех. Он мельком скользнул по лицам, все они ждали его слова и его решения и притихли; у Афони Холостяка было вытянутое, длинное лицо, Ирина зачем-то тщательно закрывала бак с супом, и уже всеми владело особое чувство опасности, хотя никто, кроме Васильева, не понимал, откуда она грозит.