Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Взгляд Васильева упал на лошадь: старая, всегда спокойная кобыла Машка прядала ушами, приседала на задние ноги, раздувала ноздри; сдерживаясь, Васильев подошел к ней, и Машка, скашивая налитый кровью глаз, тревожно заржала ему навстречу.

Васильев отвязал повод, сбросил хомут, узду, Машка затихла, высоко вскидывая голову и принюхиваясь, затем отошла в сторону, оглянулась на людей, словно недоумевая, и опять негромко заржала. И теперь все услышали, что в шум пожара ворвался какой-то новый оттенок, теперь это уже был один мерный литой гул. Машка в последний раз подняла голову, заржала, мелькнула между деревьями гнедым крупом и скрылась.

6

Сначала они шли, потом бежали по следу лошади, бросив все, что было можно. Ирина с тревогой оглядывалась на Косачева, вокруг которого суетился Афоня; на ходу стащив с себя брезентовую куртку, Ирина швырнула ее в сторону.

Лошадь, трусившая вначале ровной рысцой, сорвалась в галоп, парные глубокие следы копыт уводили в одном направлении — на восток, к Гнилой тундре, это был единственно свободный пока путь, потому что с юга и севера шел огонь, а на западе — Васильев знал — на огромных пространствах свирепствовал пожар; но он не мог понять, каким образом огонь отрезал их от поселка, ветер весь день дул ведь с севера. Впрочем, он знал одно и самое главное — выход для них оставался единственно в быстроте, нужно было успеть проскочить к Чертову Языку, узкому участку тайги, глубоко вклинившемуся в обширные пространства Гнилой тундры. Туда уводили следы лошади, туда и вел свою бригаду Васильев; времени, самое большое, оставалось полчаса, а впереди — полтора-два километра густой, непроходимой тайги.

Васильев оглянулся, у Косачева чернел открытый рот, но бежал он довольно легко, не отставал от других, и у Васильева мелькнула мысль о втором дыхании. Придерживая шаг, он пропустил мимо себя всю ватагу, он знал всех, знал хорошо, но дело было не в этом; у него уже появилось и все крепло чувство ответственности за всех за них, плохих и хороших, ему никто не поручал и не приказывал стать во главе этой кучки людей, из которых многие уже заболели самым страшным недугом страха, это случилось как нечто само собой разумеющееся, и поэтому он думал больше о других, чем о себе, и ему от этого было легче любого другого.

Безветрие достигло теперь предела, воздух был неподвижен, и Васильев вспомнил мертвый лес в верховьях Игрени — года два назад он забрел туда во время охоты, и тогда была вот такая же давящая неподвижность, без малейшего шороха и звука, но там все оживлял рокот Игрень-реки.

И еще Васильев, как всякий человек, оказавшийся оторванным от главных событий и не знавший, как развивается таежный пал вообще, ругал штаб и думал, что всего, конечно, предусмотреть нельзя, но те люди, которые специально следили за ходом дела, должны были вовремя предупредить и его и всех остальных, кто с ним сейчас оказался.

— Быстрее! Ходу, товарищи, ходу! Черт бы их побрал…

Васильев не знал и не мог знать, что все произошло слишком быстро после перемены ветра, и на большей части тайги, охваченной пожаром, огонь повернул на выжженные пространства, и именно в это время Головин, срочно вызванный к телефону обкомом, уехал в поселок, и уж совсем никто не ожидал прорыва огня через посты, почти против ветра, в направлении поселка, где еще оставался участок нетронутой тайги; неимоверным усилием почти у самого поселка огонь удалось повернуть в сторону Гнилой тундры, и то, что было несчастьем для Васильева и его группы, для большинства боровшихся с пожаром было большой победой; теперь две лавины огня двигались одна другой навстречу, люди добивались такого результата две недели подряд, а получилось это естественно и просто, и встречный пал устремился наперерез основной линии огня в направлении Гнилой тундры.

— Скорее! — задыхаясь, срывая голос, кричал Васильев, но его никто не слышал; оставалось пробежать двести-триста метров, но с одной стороны огонь почти накрывал и с другой стлался по земле рыжей волнистой шкурой, и воздух все время нагревался, становилось нечем дышать.

Внезапный поток рванул снизу вверх, в небо взвились горящая сухая трава, сучья лиственниц, земля и пепел. Васильев увидел, что Косачев споткнулся, упал и остался лежать, судорожно втягивая голову в плечи и прикрывая ее руками. Рядом с ним, лицом вниз, свалился Афоня. Бросившись к ним, Васильев перевернул Косачева на спину и сразу по затвердевшему, неподвижному лицу понял, что тот без сознания.

— Помоги! — закричал Васильев, встряхивая Афоню, всматриваясь в его глаза, белые, бессмысленные.

— Да все одно конец, — сказал Холостяк, еще больше прижимаясь к земле. — Прими, господи, наши души… Не могу больше, не хочу, силы нету.

— Вставай! Нам и перескочить всего метров сто — двести…

— Не могу… Нет мочи… Один черт подыхать.

Оторвав его от земли, Васильев размахнулся, ударил по бледному, измазанному лицу раз и другой ладонью и увидел слезы на глазах у Афони, тот застонал, вскочил на ноги, дрожа и заикаясь.

— За что, Павлыч?