Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Что случилось? — спросил он, подтягивая Назарова к себе ближе, и тот, стараясь смотреть прямо и не моргая, вытер подкладкой скомканной фуражки густо вспотевшую лысину и подался назад, невольно стараясь освободиться от рук Головина.

— Беда, Трофим Иванович, беда! Огонь бригаду Васильева на Чертовом Языке отрезал. Пал идет во всю ширину, встречного не запустишь, ветер к тундре несет.

Раздалось невероятно грубое ругательство, от него у Лизы загорелись уши, она что-то прошептала и отошла от двери. Но если она не знала ни Чертова Языка, ни Гнилой тундры, то Головин со всей отчетливостью видел перед собой узкий и длинный кусок тайги, вклинившийся в Гнилую тундру, и попавших в беду людей: им некуда было деться от огня, еще немного, совсем немного — и они сгорят заживо.

— Трофим Иванович! — опять заговорил Назаров. — Трофим Иванович! Ветер-то к тундре. Анищенко пытался проскочить на машине, так еле задним ходом выбрался. Там же один-единственный ус…[Ус — временная лесоэксплуатационная дорога.] Заготовок еще не было, все в огне… Может, вы в обком позвоните, хотя бы один вертолет подослали.

Головин опустился в кресло, стараясь успокоиться и собраться с мыслями.

«Ветер к тундре… встречного не дашь, — думал он, все время чувствуя, как идут секунды, минуты. — Кругом гиблая трясина, и спастись негде, просто нельзя. Огонь… Тундра… Вертолет? Вряд ли успеть с вертолетом…»

— Сколько человек? — глухо спросил он, глядя по-прежнему в одну точку.

— Двадцать.

По зеленому сукну сонно ползла муха, и несколько секунд Головин наблюдал за нею с болезненным интересом. То ли попала она в луч солнца, то ли еще что, но Головину стало больно смотреть, и он отвернулся, думая в то же время, что у конторы машина, можно быстро сунуть в кузов мокрый брезент, бензобак обернуть мокрым войлоком, и на все на это хватит пяти минут.

Он пристально и долго посмотрел на мастера, и Назаров под его взглядом отступил к двери.

— Что?

И отступил еще, как бы ощупывая ногой пол и стараясь не выпускать из виду Головина.

Через минуту в кабинете осталась одна Лиза, она метнулась к двери, затем к окну, собрала и сложила в одну стопку бумаги на столе, опять выглянула в окно. Машины уже не было, она с ненавистью поглядела на телефон, возле которого ей надо было непременно быть, ударила по трубке ладонью и послушала, затем осторожно положила ее на место, открыла сумочку, достала зеркальце и вспомнила, что уже давно хотела есть, да все никак не могла из-за времени.

Было жарко, с самого начала Шамотько вспотел. Мелькали, сливаясь в одну полосу, пни и деревья — он никогда не ездил на такой скорости, у него даже побелели суставы пальцев, вросли в баранку, он сейчас чувствовал себя и машину как нечто целое, слитое, он угадывал дорогу заранее, знал, где будет выбоина или поворот; он как бы отрешился от всего земного, и в нем жили одни глаза да руки, от бешеного вращения колес, от слепящей быстроты железо обрело свой голос; Шамотько слышал этот голос руками, и у него в плечах холодно и восторженно ныло что-то, а может, это была судорога.

— Скорее! Гони! — твердил рядом у самого уха Головин, и Шамотько покосился на него одобрительно; раз директор не трусит, хорошо, подумал он, но всему есть предел, не Минское шоссе, и жена должна сегодня родить: узнать бы, сын или дочка.

Он промолчал, лишь от скрытого волнения и напряжения захватил языком и затащил в рот горчивший от табака ус.

После получасовой сумасшедшей гонки подъехали к месту пожара, и к машине со всех сторон побежали рабочие с лопатами и топорами; предприняв все возможное, они не смогли пробить брешь в стене уходящего пламени, и многие из них, с ожогами, спрашивали, не за пострадавшими ли машина.

Головин увидел среди них Александра, который ощупывал обгоревшие брови и волосы; чуть поодаль стояли два бульдозера и несколько автомашин.

— Отец, — сказал Александр, подходя к Головину, и оттого, что его назвали отцом, у Головина стиснуло сердце. — Там Ирина…

Толпившиеся вокруг люди умолкли.

Шамотько высунулся из кабины, поморгал осмоленными веками, попросил подать ведро воды, его не поняли, и он, выскочив из машины, зачерпнул из бочки, стоявшей неподалеку от дороги, выплеснул воду на обернутый войлоком бак и, привычно заскочив в кабину, захлопнул дверцу; Александр тут же распахнул ее.

— Иван…

— А… Сашка… Где это тебя прихватило?

— Иван… Я должен ехать.

Шли драгоценные секунды.

— Сколько ты лет робишь, хлопче?

— Год…

— А я два десятка, и все на машине. Пусти, некогда.

Шамотько потянул к себе дверцу и вдруг взорвался:

— Да пусти ты, бисов сын! Без тебя, что ли, некому дите зробыть?

Несколько мгновений он глядел туда же, куда и директор, на удалявшийся огненный вал.

— Решай, — услышал он голос Головина.

Чувствуя шершавую сухость во рту, Шамотько кивнул, облизнул губы и усы.

— Что решать… Там люди… Авось вывезет, родимая, не в первый раз ей пуп надрывать.