Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Невидимое в душной мгле солнце опускалось, близость вечера угадывалась по цвету облаков, по изменившейся окраске тундры, по густевшим теням деревьев; в земле был гул, и Косачев сразу услышал его и подумал, что если это конец, он все равно нашел что-то неожиданное и дорогое для себя; он это знал по облегчающему опустошению в себе, по тому светлому и горькому ощущению потери самого себя прежнего, уверенного, в нем словно надтреснул некий центр равновесия, и он не может понять, где верх, где низ, и оттого все шатается и кругом и в нем самом; он оглянулся вокруг, стараясь понять, что же думают другие, и думают ли вообще, и что собираются делать дальше. В нем поднимался нехороший всплеск тоски, и страха, и злобы; ну чего они все сидят и сидят, думал он, надо же что-нибудь делать; этакие тупые, забитые скоты, думал он с каким-то отвращением, ведь они и сгореть могут, для них все равно, что жизнь, что смерть, они не чувствуют какой-либо разницы, а ему именно теперь жить надо, пусть они выносливы, могут работать день и ночь, но ему-то, ему, какое до этого дело? Жить так он больше не может и не будет, только бы выбраться на этот раз. Нужно решиться подойти к Васильеву, сказать ему, что ждать больше нельзя; но он знал, что никогда не сможет сделать этого, то новое, что появилось в нем, не дало бы ему этого сделать.

Между тем сам Васильев, сидя в стороне и облизывая время от времени потрескавшиеся, больные губы, думал, что это хуже всего, сидеть и ждать, и уж лучше бы идти навстречу огню; было бы совсем глупо сгореть именно сейчас. Правда, еще оставалась надежда на чудо, мог разразиться дождь или внезапно перемениться ветер, мог прилететь вертолет, но знает ли кто о них? В деле участвовали тысячи людей, и два десятка из них могли затеряться, о них хватятся слишком поздно.

Васильев оглянулся, словно затравленный зверь; один из рабочих сидел на сухой валежине, недалеко от комля, от вскинутых корней. Васильев глядел на их мертвые извивы и думал, что это всегда так бывает и любая жизнь в общем-то похожа; вот и они когда-то, эти корни, выполняли важную, необходимую работу, питали стройное зеленое дерево и никогда не знали ни солнца, ни ветра, и Васильев почему-то никак не мог оторвать от них взгляда; он словно чувствовал, что спасительная мысль кроется именно в них, только не удавалось схватить ее окончательно. Захотелось курить, и он похлопал себя по карманам, по-прежнему не отрывая взгляда от вывороченного бурей дерева. Кисета вообще не оказалось, и он сунул в рот сухую веточку, с напряжением прислушался к оглушительному ветру вверху, и скоро ему стало казаться, что гул сверху по стволам идет в землю.

— Эх, мама моя родная, — задрал кверху курносое лицо Афоня Холостяк. — Когда ты меня рожала, ты и сама не знала, почему земля дрожала. Был бы мост до самого края неба, пошел бы я своим ходом к господу богу в гости, отнес бы ему свои грешные кости. Надеть бы чистую рубаху, и страшный суд прошел бы без страху…

Афоня говорил много, но Васильев уже не слышал и, свесив голову, задремал; он словно и сам пророс в самую глубь земли, силился встать и не мог, а встать нужно было. Он видел спасение. Афоня сказал: мост. Мост. Они сделают настил из валежин. В трясину, метров на двести, только бы успеть проснуться. И как раньше не пришла в голову такая мысль? Самое сильное пламя не достанет за двести метров, здесь дерево не должно тонуть, только бы успеть и как-нибудь встать…

Он силился открыть глаза, пытаясь приподняться, но земля сковала его намертво, и была она огромна, и он силился приподнять ее вместе с собой, и ничего не мог, а спасение зависело от выигранных секунд. С мучительным усилием, еще не успев открыть глаза, он еле слышно прохрипел:

— Настил…

Потом он увидел людей кругом, уставших, знакомых, и сам он был очень обычный, не выше других ростом.

— Настил, — повторил он, указывая на валежину, и почуял сумасшедшую решимость двух десятков глаз, и потом опять наступило так называемое второе дыхание; умершее дерево, поставленное стоймя, рухнуло в жидкую топь, брызнула вода и грязь, и тайга огласилась голосами людей.

11

Огонь приближался, и люди, забрызганные с ног до головы, сновали по тайге; валежника не хватало, и они набрасывались на молоденькие ели, не обращая внимания на кровоточащие руки, выворачивали деревца с корнями, тащили их к трясине. Настил уходил все дальше и дальше от тайги, и те, кто вначале не верил, поверили и, задыхаясь, торопясь, продолжали начатое; некоторые срывались в трясину, их вытаскивали.

Косачев работал вместе с другими, ломал ветки, тащил их к помосту; мелькавшие вокруг люди хрипло, торопливо переговаривались, он ловил обрывки фраз, кто-то помогал ему взваливать на спину все новый и новый груз, и он каждый раз сгибался под ним в три погибели и умолял сам себя выдержать, дотащить. По спине, по груди тепло скатывался пот.