Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Возвращаясь за новой ношей, он увидел Васильева: размазывая по лицу грязь, тот стоял перед небольшой елкой, и у него было удивленное и словно бы обиженное лицо. Тяжело дыша, Косачев, полусогнувшись и неловко ворочая головой, шепотом выругался, и ему вроде бы стало легче, он пошевелил плечами, стараясь, чтобы ноша легла удобнее и не так колола спину.

— В чем дело, Павлыч? — спросил он тихо.

— Елка лапы приподняла, — вздохнул Васильев, — дождь пойдет… должен скоро… Ах, черт бы тебя побрал!

Косачев недоверчиво оглядел дерево и побрел дальше, тяжело перебирая ногами. Ну, какой дождь, подумал он отупело, бредит, что ли? Даже язык высох во рту, без боли им шевельнуть невозможно.

— Тащи, Федька!

— Эй, ребята, помогите! Если бы хоть пару топоров захватили, совсем другая каша.

— Давай! Давай!

— Иди ты… У жены требуй. Не видишь, приросла чертяка… Ну?!

Мимо мелькнула Ирина; согнувшись, похожий на огромного уродливого муравья, Афоня Холостяк протащил сухую коряжину, хлюпая ногами в жидкой грязи тундры; первые десятки метров настила втоптали в трясину и двигались теперь по колено в жиже.

— Кончай! — скомандовал Васильев, пропуская мимо себя людей с охапками веток. — Больше не возвращаться.

Он повысил голос до крика, отсветы идущего пламени дрожали на земле, на лицах людей, на воде, на стволах деревьев.

Возле Васильева остановились Ирина и еще человека четыре, все остальные были уже на помосте и не видели вынырнувшей из пламени в обгоревшей краске машины. Развернувшись на петле у самой тундры, она резко остановилась, и ее занесло, пришедшие в себя люди бросились к ней, не зная, что думать. Дверь кабины распахнулась, показалась всклокоченная голова Александра.

— Сашка! — измученно закричала Ирина, и тотчас сзади у Александра всплеснулся огонь, и никто из-за пожара не слышал взрыва. Словно от толчка в спину, он дернулся всем телом, успел увидеть подбегавшую Ирину, успел подумать: «Бензобак… взорвался бак…» Он не почувствовал боли, и только земля вместе с тайгой, и людьми, и огнем приподнялась над ним и закрыла дымное небо и маленькое, сквозь мглу садившееся злое солнце; Александра подхватили, понесли на настил, задыхаясь и кашляя от набегавшего дыма, и через несколько минут было одно пламя, далеко освещавшее тундру, оно подкатилось к самому краю трясины, и люди на расстоянии в две сотни метров просовывали руки сквозь ветки настила и мазали сохнущие лица жидкой грязью; лиственницы и особенно старые мохнатые ели как-то в один раз превращались в неправдоподобно высокие столбы огня, ветер сбивал с верхушек горящие сучья и нес их на тундру, и кое-где начинала загораться трава. Косачев, совершенно обессилевший, опустившись прямо в грязь, просочившуюся под тяжестью людей сквозь настил, с невольным замиранием следил за этой чудовищной по красоте и мощи картиной; он сейчас как-то не мог воспринимать себя отдельно от сбившихся в жалкую грязную кучку людей, полумертвых от усталости, от пережитого напряжения, и ему казалось просто невероятным, что где-то есть большие и спокойные города, музыка, чистые люди; да нет же, нет, думал он, это все было сном, а на самом деле всегда был, есть и всегда останется только вот этот горящий мир у самого края бездны, мир первобытного пота и острой радости в прикосновении к смерти, запахи болота и гари, и тихий бред раненого, да и вообще, знал ли он его когда-нибудь, этого светлоголового парня. Никогда он его не знал и не узнает; вот над ним хлопочет и мечется другое, неизвестное существо, с острой молодой грудью; да, да, думал он, и я только часть всего, что есть вокруг меня, этого болота, гари, неба, людей, но я никогда не смогу полностью слиться с ними. Это ведь тоже будет смерть, уничтожение.

Он думал и думал, не в силах остановить изнуряющий поток, и вокруг него все шло своим чередом, все здесь были примерно в одном положении, и только Ирина резко выделялась среди них выражением лица и даже движениями, и это все чувствовали; она сейчас была как бы в стороне от них. Она не отходила от Александра и все время что-нибудь пыталась сделать, и у нее все хорошо получалось. И когда лицо у Александра стало сохнуть, она тут же заметила, смочила оторванный от платья кусок и приложила его к губам Александра, которого только что перевязали каким-то грязным тряпьем.

— Сашка, ах ты, дурак, — сказала она тихо. — Ну зачем, зачем ты это сделал, ну разве так можно?..

В неподвижном теле теплилась жизнь, еле-еле чувствовался пульс, и перед глазами все время была глубокая рваная рана на спине, она сама ее видела и осторожно, кончиками пальцев ощупывала плечи, руки; она не замечала наступления темноты, и лишь жила в ней глубокая немая боль.