Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Воинов еле заметно кивнул, продолжая внимательно наблюдать за ходом операции. Иван Никифорович осторожно выдохнул из себя лишний воздух и, сразу забывая о Воинове, нагнул голову — одна из ассистенток ловко и привычно вытерла ему лоб; в это время Воинов придвинулся ближе, и Иван Никифорович уступил ему место; наступила самая трудная часть операции — извлечение большого рваного осколка, проникшего в левое легкое.

Ни тогда, ни после Иван Никифорович не был уверен, как бы все кончилось, не прилети вовремя Воинов, но то, что это был один из самых тяжелых дней его жизни, он знал; в напряженной тишине операционной звякнул осколок, брошенный Воиновым в таз, и Иван Никифорович, незаметно для других, вышел из комнаты и долго сидел, отдыхая, в своем кабинете, не снимая перчаток, и все время думал, что нужно пойти к собравшимся у больницы рабочим и сообщить о благополучном исходе операции. При его появлении все притихли, сырой свежий воздух сразу подбодрил, Иван Никифорович встретил ждущие глаза Афони Холостяка, Анищенко, Галинки Стрепетовой, задержался на бледном лице Ирины — как только он появился на крыльце, она, не поднимаясь со скамейки, повернула голову.

Потом он видел из окна, как Ирина пошла посередине улицы одна; ее догнала Галинка Стрепетова; Иван Никифорович долго смотрел им вслед, проникаясь грустным и ровным настроением оттого, что в жизни уже ничего нового для него не состоится, что он для этого уже слишком стар и смотрит на все трезво и спокойно.

13

На второй день хоронили погибших, на окруженном тайгой, поросшем жимолостью кладбище было изобилие переспевшей ягоды. У Ирины давно высохли слезы, и она с удивлением, напряженно глядела, как опустили останки отца в могилу. С тем же горьким чувством недоумения выслушала последние речи и увидела перед собой Васильева, сказавшего ей, что нужно бросить в могилу земли. «Земли?» — переспросила она, и, когда он кивнул, она, чувствуя на себе много взглядов и досадуя на это, наклонилась, зачерпнула ладонью слипшуюся массу и, помедлив, бросила; что-то шлепнуло там, внизу; она выпрямилась и застыла у края продолговатой и узкой ямы. Она не могла ни плакать, ни думать, стояла с неподвижным, измученным лицом, и ей все казалось, что это ненастоящее, ни эта яма, ни люди, ни тайга, и все это какая-то тяжелая ложь, в которой ее вынудили участвовать, и вот она стоит, как дура, и почему-то не может уйти, и с лиственниц все время сеется капель, и тучи низкие, тяжелые, все мокро вокруг, и кусты, и трава, и на лопаты комьями налипает грязь. Сухими, без слез, глазами Ирина следила, как один за другим к могиле подходят люди, нагибаются, берут землю и бросают ее в могилу, и они казались сейчас на одно лицо, тихие, медленные, насупленные.

С усилием наклонился и выпрямился Глушко, испуганно глянул в могилу Афоня Холостяк, торопливо зачерпнул земли Анищенко. Помедлил, прежде чем отойти, Почкин, постоял у самого края, низко склонив острый череп, и в глазах у него было страдание, лицо совершенно сморщилось и стало маленьким, детским. Ирине казалось, что она видит нарочитую и тяжелую сцену; она не верила так же, как не верил происходящему сынишка Шамотько — Васек; никто не заметил, откуда он появился. Лишь когда опускали гроб отца, он, беспомощно разъезжаясь ногами по скользкой глине, схватился за крышку ручонками и недоверчиво проговорил:

— А мне сказали, там мой папка… Зачем-то в ящик залез, — он поднял на людей неверящие и удивленные глаза.

Кругом зашевелились, и Глушко, поручивший присматривать за ребенком своей жене, не успел опомниться и рассердиться.

Ирина быстро нагнулась к мальчику, взяла его на руки, прижала к себе крепкое тельце и зашагала прочь, люди расступились перед ней, а Васек кричал и вырывался, она что-то говорила ему и сама не помнила что, до самого поселка не выпуская его из рук и не чувствуя тяжести, и, хотя она шла быстро, не разбирая луж, ей все время казалось, что она почти не движется, ей словно нужно было унести ребенка, связанного с нею теперь каким-то особым образом, от того темного и непонятного, что оставалось позади, что она все время чувствовала спиной. «Какие все-таки люди незащищенные и слабые, — думала она, — и зачем они, если все так нелепо и просто обрывается, если и понять этого нельзя? Всю жизнь отец к чему-то стремился, волновался, не спал ночами, но вот его нет, и все кончилось и рассыпалось».

Из старого, проржавевшего почтового ящика на калитке она по привычке вынула пачку газет и письма, скопившиеся за последние две недели, машинально просмотрела их; было несколько официальных пакетов. «Для отца», — подумала она, неловко прижимая к себе всю эту бумагу. Васек перестал плакать и недоверчиво наблюдал за нею.

— Есть как хочется, — сказал он, сердито глядя на Ирину, и вздохнул. — Знаешь, как я сильно есть хочу…

Она заторопилась, посадила его на диван в столовой, вытащила старого Брема с иллюстрациями: на затертой обложке мартышка в платьице грустно пила молоко из бутылки.

— Смотри, Вася. Сейчас поесть найду… Ты что любишь?

— Кашу.

— А яичко хочешь? Или колбаски?