Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Перед отъездом к Александру пришли товарищи из его бригады, и с ними Васильев — в отглаженном костюме, и оттого чувствующий себя неловко и несвободно. Принесли немудрящие подарки, в палате сразу крепко запахло тайгой и было много здорового, веселого шума, хотя больничная чистота и строгие глаза Ирины заставили их примолкнуть на время и заговорить вполголоса. Они пришли после работы вечером, в неумело завязанных халатах; Афоня еще в дверях не выдержал, громко хохотнул и с деланным испугом оглянулся.

— Знаешь, Сашка, мы все-таки взяли его с собой, уж очень просил, — засмеялся Анищенко. — Говорит — перестроился, шуметь не будет, ну что ты с ним будешь делать?

— Ладно, не заливай, он меня получше твоего знает. Ты понимаешь, Сашка, он прямо как диктатор какой стал. Помнишь, как тебя хлыстом придавило? — спросил Афоня, перескакивая по своему обычаю с одного на другое. — Кто помог, рискуя грыжу нажить?

— Ну, конечно, ты, — кивнул Александр, радуясь прежней жизнерадостности и активности Афони.

— То-то! Я еще покажу! Пока ты, Сашка, приедешь, мы ивановцам нос утрем. Кто вчера предложил цеплять хлысты по-новому?

Слушая, Александр поглядывал на залепленное пластырем лицо Васильева, тот помалкивал, дожидаясь, пока молодежь выговорится, и глядел мягко и внимательно.

— Нет, ты послушай, Сашка…

Подергивая конец бинта, высунувшийся из-под одеяла, Афоня сморщил лицо и молчал, о чем-то думая; Ирина легонько стукнула его по рукам.

— Убери руки, Афанасий Демидович, — сказала она тихо, — бинты запачкаешь.

— Ладно, ладно, уберу, не бойся, — Афоня поглядел на Ирину, вздохнул. — Если его уж раньше никакая немочь не взяла…

— Не мельтеши, садись, — Анищенко, настроенный серьезно, указал на свободный стул. — И что у тебя за характер, Афоня? Лишь бы вперед выскочить, а зачем — сам не знаешь.

— Ладно, у тебя ума занимать не буду. Подумаешь — бригадир, шишка на ровном месте. А например…

— Что?

Афоня помолчал, засмеялся, адресуясь прежде всего к Ирине, и спросил:

— А знаешь ли ты, великий грамотей, что древние в знак печали надевали на голову венки из петрушки? Ну-ка, скажи, где это было?

— Что еще за глупости, — сказал Анищенко, откровенно пожимая плечами.

— Невежа! — обрадовался Афоня. — В Древнем Египте, затем — в Греции петрушка была символом горя. Вот!

— Петрушка? Символом горя? Ребята, какой талант пропадает! Да тебе, Афоня, давно надо в академии быть.

— Хо-хо! И ведь не краснеет!

— Хватит врать-то…

Не удостаивая присутствующих вниманием, Афоня равнодушно глядел в окно.

— Кто сомневается, может заглянуть в поваренную книгу, — сказал он наконец. — И гоготать нечего, не верите — могу хоть сейчас принести.

— Не надо, верим.

Анищенко, подсаживаясь на край кровати к Александру, сказал:

— Ну будет, хлопцы, увеселительная часть кончилась, не за этим пришли. Слушай, Ирина, вот-вот только в нашем присутствии Петро поцапался с директором.

— Парторг?

— Он, и, понимаешь, довольно сильно. Мы к Роботу с проектом твоего отца об эксплуатации в первую очередь переспелых массивов — Далекой пади и Веселых проток, но из этого, кажется, ничего не получается. Принял он нас, конечно, вполне вежливо, усадил, все выслушал, но ничего определенного мы от него не услышали. Вот что удивительно, представляете, он Трофима Ивановича хвалить начал и всех нас заодно, молодцы, мол, ребята, что заботитесь о продолжении дел такого замечательного человека. Только, мол, здесь надо все хорошенько обдумать и взвесить, прежде чем рубить, все-таки леспромхоз у нас, не экспериментальный институт, нигде, мол, в нашем крае нет пока такого.

Оттолкнув стул, Анищенко изобразил, как все происходило: семеня быстрыми шажочками от двери к столу, он ухватился руками за спинку стула, слегка вобрал голову в плечи, Ирина следила за ним с обострившимся чувством благодарности за отца и думала, какие они хорошие, все эти ребята, такие разные; она одна здесь, пожалуй, понимала, как не просто пришлось новому директору в разговоре с ними, они требовали свое, а у него был громадный леспромхоз на плечах, тысячи людей, планы, начальство, она глядела на Анищенко и вспоминала, каким измученным и опустошенным приходил иногда отец с работы, наверное, так и ведется в жизни, что мало кто понимает полностью положение другого.

— Тут как раз и заходит Глушко, дверь настежь, широкий такой дядька, — засмеялся зачем-то Анищенко, — и прямо с порога спрашивает, в чем дело. По-моему, у него с Почкиным не ахти какое согласие, хмурый такой зашел.

Афоня Холостяк, давно ерзавший от нетерпения, вставил:

— Я ему все и выложил. Я говорю…

— Вот тут уж без Афони не обошлось. При Глушко-то ты расхрабрился.

Анищенко, посторонился, сел.

— Ври дальше, Афоня.

— Чего?

— Продолжай, говорю, рассказывай, ты же хотел.

— Хотел, да не то. Ты у нас борец за правду, новатор. Все знают, а я что? Простой человек. А простому человеку начальство критиковать что медведя целовать, удовольствия на грош, а страху…