Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Впервые Косачев встречал начало северной зимы — ослепительно белое бесстрастие природы; он больше не работал в бригаде, ходил, смотрел, думал. Галинку видел только мельком на делянах или вечером за ужином, и ни он, ни она не могли бы точно определить свои отношения. Он знал, какие идут о них разговоры в поселке, и совершенно не придавал этому значения; он иногда невольно любовался ею, иногда ненавидел ее; раз и навсегда решив что-то для себя, она держалась с ним одинаково ровно и независимо, и он начинал порой сомневаться: было ли между ними что-нибудь, кроме вечеров за чаем, обыденных разговоров о лесе, о сахаре, о дороговизне молока. Но последние дни, когда ясно наметился отъезд, он все чаще ловил себя на одном, недоставало какой-то одной логической точки во всем, что произошло с ним здесь, и он не мог поэтому собраться с легкой душой, сказать «прощайте» и отправиться восвояси, что-то мешало ему. Он накидывал на плечи пальто, выходил на улицу, бродил по поселку и думал, и ему часто казалось, что все дело в Галинке, но тут же возражал себе; нет, это не то, говорил он, ведь и сама она как-то неузнаваемо переменилась, он скорее всего просто поглупел в этой дыре, и Галинка ведет с ним ловко задуманную, непонятную игру.

Морозы изо дня в день усиливались, уже печи топились три-четыре раза на день, и женщины выходили по воду с толсто обмотанными головами. Косачев часто встречал Ирину, ставшую еще молчаливее, заметно повзрослевшую; если он начинал спрашивать об Александре, она отвечала скупо и сдержанно.

— Ничего, поправляется, — сказала она ему как-то. — Сейчас в Крыму, представляете, там еще тепло. Вчера телеграмма от него была. Изумляется и пишет, что похоже на картину, у нас дома, мол, больше красоты. А вы, я слышала, все что-то пишете?

— Стараюсь, — ответил он. — Раньше я к этому как-то по-другому, легче относился, да вот теперь что-то иное происходит.

— Кажется, Павел Андреевич, понимаю немного.

Он зашел к ней вечером, и они сидели в большой комнате, в той самой, где раньше собирались во время обеда или по вечерам, когда все сходились домой; Ирина было устроилась за большим, заваленным книгами столом, но тотчас вышла из-за него; Косачев как-то уж очень пристально и сочувственно посмотрел на нее, скользнул взглядом по знакомой обстановке, и она смешалась.

— А что это вы, Павел Андреевич, без шапки ходите? — спросила она. — Ведь так и простудиться недолго.

— А сама? — удивился он неожиданному вопросу. — Тоже не очень кутаешься…

— Обо мне нечего говорить, что я, — возразила она просто. — А вот вы… Вы что-нибудь большое, хорошее еще сделаете, вам беречь себя надо. У вас, наверное, все на лад идет — вон вы какой веселый. Хотите, сейчас чай будем пить?

Косачев подошел к плите, протянул руки к огню.

— Хорошо…

— Морозы в этом году. Я смотрела — к вечеру сорок.

Она пошла в другую комнату, принесла стул и поставила его поближе к огню.

— А у тебя как дела, Ирина?

— Помаленьку, Павел Андреевич.

— А я скучаю по Москве, скоро думаю ехать… что ж, пора пришла, здесь ничего не поделаешь… — Оборвав, он задумался, точно пытаясь вспомнить что-то забытое и важное; Ирина, поглядывая на него, тихо ходила по комнате, накрывала на стол.

— Что талант, — неожиданно сказал Косачев. — Конечно, чтобы творить, нужна одаренность. И кутать его — значит губить талант, Ирина, это живое кипение жизни, все ее противоречия в нем, в этом так называемом таланте. Если хочешь, так это совесть и голос времени, его дух. И беречь талант можно только одним — трудом. Талантливый человек — всегда великий труженик, он берет, но он и отдает, сколько много он должен отдавать! Эх, Иринка-былинка! Можно быть талантливым и несчастливым, вот в чем вопрос.

— Не знаю. По-моему, талант — всегда счастье.

— Прости за комплимент, Ирина, ты прелесть.

— Я не шучу, Павел Андреевич, в вашем мире, наверное, так интересно.

Косачев с любопытством взглянул на нее, уселся удобнее.

— В нашем мире, как и везде в жизни, Ирина, — сказал он с неожиданной простой и доброй улыбкой. — И хорошее есть, немало и дурного, наша жизнь повернута к тебе полированной поверхностью, вроде бы и ни одного изъяна. У нас некоторые бороды отращивают, прикрывают ими творческое бессилие, например.

Вспоминая, он засмеялся глазами, все-таки Ирина — ребенок, подумал он, и пока ее представления о жизни трогательно просты и наивны, ей можно и позавидовать по-хорошему, ведь таким, как она, уже нельзя стать.

— Хочешь, Ирина, я расскажу тебе одну историю, из нашего мира, как ты говоришь. Я рано выделяться начал, помнится, в первом классе учителя хвалили мои рисунки, и стишки в стенной газете сам Пал Палыч отмечал — наш директор, такой академичный, серьезный старик. К седьмому классу я был уже гордостью школы, публиковался в «Пионерской правде», а мама меня иначе и не называла, как наш маленький Рубенс. Ради меня она изучала классику и, конечно, понимала ее настолько по-своему, что я даже мальчишкой не мог удержаться от улыбки. Читать живопись тоже дано не каждому. Мама не сердилась. Она погибла под Ленинградом — хирургом была…