Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Толька Устюжанин замолкает, шумно вздыхает и словно между прочим спрашивает:

— И отчего ты баб не любишь, бригадир? Дело-то больно сладкое, проснешься ночью, подумаешь, э-эх ты, доля человечья, хороша стерва!

Устюжанин на корме у руля, а Самородов в носу возле плетеной корзины с рыбой, которую мы по пути купили у рыбаков. Я вижу, как от последних слов Устюжанина у бригадира напрягается затылок. Я молча оборачиваюсь, выразительно гляжу Устюжанину в глаза.

— Чего? — спрашивает он меня и смеется, и его смех тонет в рокоте мотора, я вижу его крупные зубы, и мне хочется вытолкать его из лодки, пусть бы прохладился.

Толька Устюжанин мне нравится больше других за открытый нрав, за веселость, мне очень бы хотелось с ним подружиться, но мешает моя проклятая робость. Она мне часто встает поперек дороги. Иногда я себе поражаюсь, как это я очутился здесь, на этой дикой северной реке? До противной слабости в теле мне хочется иногда услышать русскую деревенскую речь, увидеть тихую русскую зарю, русский лес, стадо коров на лугу, услышать мягкий привычный говор, увидеть, как воробей носит в щель под крышей перья и всякий мусор, устраивая свое гнездо, а до срока договора еще го-о-од! — еще целый год! Правда, эти неожиданные приступы тоски случаются все реже, но я с удовольствием съездил бы сейчас в какой-нибудь большой город, во Владивосток, например, или в Хабаровск.

У меня здесь на сплаве всего одна-единственная книга, да и то она попала ко мне случайно — ее где-то выкопал Толька Устюжанин. Это «Справочник по гидроэлектростанциям» Кригера и Джестина, и я, когда выпадает свободная минута, перелистываю этот перевод с английского, излагающий опыт американских строителей гидростанций. Впрочем, на это остается не слишком много времени.

Наша работа очень важна — валюта, чистое золото. Лес для Японии — валюта необходима стране. Мы должны сплавить лес вовремя и без потерь, для нас не существует профсоюзных норм, при необходимости мы работаем весь световой день, и руки становятся чужими, чугунными. После этого мы поглощаем пищу в неимоверном количестве, не чувствуя вкуса, и спим глухо, беспробудно, и Самородову приходится нас будить чуть ли не с дубиной в руках. За много лет на сплаве он привык просыпаться с первым блеском рассвета, он не завидует нашему аппетиту и способности спать целыми сутками подряд, он лишь удивляется и длинно матерится, когда Толька Устюжанин, выволоченный за ноги из палатки, по-прежнему продолжает спать. Может, со стороны наша работа и Север и кажутся романтичными, привлекательными, на самом деле это просто очень тяжелый труд — нудный, однообразный, утомительный. Но я все равно не люблю, когда ребята начинают говорить о плане, о прогрессивке. Мне кажется, что об этом не следует говорить — все ясно само собой. Кто много работает, тот должен много есть, о чем тут дискутировать?

Гляжу на берег, наплывающий все ближе, передо мной спина Самородова, лодка движется ходко, и вдалеке, в зарослях молодого тополя, еще белеет наша палатка, видны неровные шесты для сушки одежды.

3

День теплый, почти безоблачный, солнце высоко-высоко; Устюжанин хлопочет у костра с булькающими походными кастрюлями, он стащил рубаху и, отгоняя комаров, часто хлопает себя по волосатой груди, по широкой, тоже волосатой у позвонков, спине. У него красивое, развитое тело, он весь словно налит силой своих двадцати шести лет, с выпуклыми полукружиями могучей груди, с далеко расставленными лопатками, и я, особенно сейчас, понимаю, почему он так часто говорит о женщинах и почему тоскует о них. Наверное, счастлива будет та, которой он достанется, и еще небось будет им командовать. Мне почему-то кажется, что такие, как он, чересчур добродушны и уступчивы.

Устюжанин, попытавшись снять кипящую кастрюлю, обжигает пальцы, ругается, прыгает кругом костра, затем несется к реке, с маху падает на колени и полощет руки в холодной воде. Все хохочут, я тоже, и только Самородов продолжает чистить селедку, и лишь брови его слегка приподнимаются.

Я давно уже выполнил порученную мне часть дела, вымыл миски и кружки, и вспоминаю свой тихий городок и тихую речку с двумя мостами, по ним всегда гуляет молодежь; через год я уеду к себе, на Смоленщину, найду какую-нибудь работу, женюсь. Можно купить хороший домик вместо старого отцовского, у меня на сберкнижке уже есть немного, да сплав, да еще год, да отпускные за три года… Ого! Я перебираю всех знакомых девчат в своем городке, среди них есть красивые девчата, и нет ни одной, на которой я бы действительно хотел жениться.

Последний раз оглядывая стол, заставленный едой и посудой, Самородов зовет всех обедать, шумно втягивает в себя пахучий пар от свежей вареной рыбы, только что переваленной Толькой Устюжаниным из кастрюли на блюдо. Она большими кусками розовеет на столе аппетитной, дымящейся грудой.