Читаем Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы полностью

В бригаде нас шестеро, один на той неделе заболел, искупался на заломе в ледяной воде, далеко от палатки. Шел мокрый снег пополам с дождем, и нельзя было быстро обсушиться. Его отправили в больницу с воспалением, и теперь нас на пикете пятеро. Кроме Самородова, Тольки Устюжанина и меня — еще пятидесятилетний, подвижный и ловкий Савин Семен Васильевич и Венька Чижиков — изношенный парень лет тридцати, приехавший в леспромхоз по вербовке всего-навсего несколько месяцев назад и тоже больше молчащий. С ним почему-то мало разговаривали, работу он понимал с полуслова и через две недели, так же как остальные, ловко прыгал по заломам, умел держаться на воде не то что на трех — на двух плывущих бревнах. Сейчас он долго усаживается за стол, потом, навалившись небритым подбородком на сжатые кулаки, начинает следить за руками Тольки Устюжанина, разливавшего суп в глубокие миски.

— Мне половину, — предупреждаю я Тольку.

— Ничего, съешь и полную, — говорит Толька Устюжанин, и Самородов придвигает к себе тарелку и первым начинает есть.

Весь день мы не ели, в желудке становится горячо, от еды сразу пьянеешь.

Самородов ест, как и работает, молча, обстоятельно, неторопливо, ни на кого не равняясь и не примериваясь.

Семен заталкивает в рот куски рыбы целиком и торопливо двигает всеми челюстями, как будто боится погони. Венька ест нехотя и осторожно, а Толька Устюжанин смачно обсасывает кости и с удовольствием громко сплевывает их прямо на землю.

— Не пакости, — говорит Самородов, хмурясь.

— Чего?

— Не пакости, говорю, самому жить тут.

— А-а, все равно через два дня перебираться, — огрызается Толька Устюжанин, но теперь начинает складывать кости на стол, как все остальные.

Самородов наливает себе в тарелку второй раз, Савин тоже. Движения становятся все более вялыми, хочется спать, разговоров почти совсем не слышно. Лишь Самородов, наевшись, говорит внезапно, ни к кому не обращаясь:

— Как там теперь мой пострел?

— Ничего, Денис Иваныч, малый у тебя привычный, — Савин обтирает губы. — Жениться тебе надо, Денис Иваныч, ей-ей, я на пять годов тебя старше, не век тебе вдовцом быть, женись. Хочешь, бабке своей скажу, найдет тебе хозяйку. И у Васятки мать будет, и тебя будет кому зимой-то в постели погреть. Хочешь? — спрашивает он, близко придвигая свое припухшее от укусов комаров лицо к Самородову.

— Отстань, Семка, не сопи.

— Добра тебе хочу, к старости-то Васятка вырастет, взмахнет крылушками, только ты его и видел. А ты и будешь кукуем холодным медведить. А я тебе добра хочу, ты мне поверь.

— Не верь, Денис Иваныч, — дружески вмешивается Толька Устюжанин. — Баба, она молодому нужна, к старости ни к чему она. Пенсию схлопочешь, проживешь за милую душу.

Они теперь будут долго курить, Савин уже достал свой портсигар, которым он всякий раз хвастает и говорит, что портсигар подарил ему большой чин, чуть ли не сам министр лесной промышленности, когда он пять лет назад спас его от верной гибели при переправе на оморочке через Игрень. Видать, сегодня работы в самом деле не будет и можно где-нибудь, в тихом местечке, поваляться, погреться на солнышке.

Метрах в двадцати от палатки я собираю охапку прошлогодней, пахнущей сухой пылью травы и, стащив тяжелые резиновые сапоги с высокими голенищами, ложусь навзничь, с наслаждением шевеля отсыревшими пальцами ног — их сразу охватывает прохладой, и они постепенно начинают нагреваться.

В небе высокая голубая прозелень, сквозь ярко-изумрудную молодую хвою лиственницы, которая редко растопыривает свои ветки, солнце проходит до самой земли и падает на землю кусками, которые при малейшем ветерке начинают густо шевелиться. Шумит река, слышится красивый, раскатистый бас Тольки Устюжанина. Я закрываю глаза, думать сейчас ни о чем не хочется, и я, кажется, начинаю дремать. Крик чайки, попискивание синицы я слышу уже сквозь легкую дрему, чувствую, как солнце греет лицо, руки и ступни ног, и мне хорошо и покойно.

4

Я просыпаюсь оттого, что кто-то зовет меня по имени, часто и громко выкрикивая: «Серге-ей!», «Серге-ей! Где тебя носит?»

Я открываю глаза и узнаю голос Тольки Устюжанина, который стоит почти рядом за кустом обсыпанного прозрачными на солнце цветами шиповника и не видит меня.

— Ты чего? — отзываюсь я.

— А-а, вот где ты… Скорей собирайся, поехали.

— Куда?

— Черт, — ругается он, понижая голос и подходя ближе. — Чернов как с неба. Никто не слышал, как подъехал. Ну, брат, диво было, матерился, аж березки плясали. Впереди застопорило, всю речку, говорит, закупорило, а вы тут курорт устроили.

Я знаю, что Чернов — это начальник сплава, о его силе и вспыльчивости ходят легенды, и, пока Толька Устюжанин говорит, я успеваю натянуть сапоги и вскочить на ноги.

— Хорошо, хоть проснуться успели. Самородов ему: да что вы, мол, Виктор Петрович, какой сон, да мы только с дежурства, залом ломали, да вот заехали перехватить. А Чижик стоит, одной рукой за стол держится. Голову спросонья дерет кверху, как лошадь, я чуть со смеху…

Перейти на страницу:

Все книги серии Проскурин, Петр. Собрание сочинений в 5 томах

Похожие книги