Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

В такой маленькой бригаде не пофилонишь, и это все знают и выдают все, что имеют. Можно полодырничать на мелкой работенке, там лишь незлобно поворчат, иногда со смешком, иногда так лишь, для виду, а вот здесь за малейшую фальшь в работе сразу выгонят и потом никакой начальник не поможет, да и сам не захочешь вернуться. Это закон сплавной бригады на реке.

— А ну, давай попробуем на отжим, — предлагает наконец Самородов.

— Не выйдет, — Толька Устюжанин приглаживает ладонью взмокшие и слипшиеся волосы.

Самородов выбирает слабый, на его взгляд, кусок залома, мы все впятером становимся на нем рядом, упираем багры перед собой и стараемся оторвать кусок залома под собой от основной массы. Я чувствую, как гудят мои ноги, они сейчас играют роль рычагов, мы почти лежим горизонтально, и у меня пощелкивает под коленями.

— Ж-жми! Жми! — хрипит Самородов, и я жму, и другие жмут, и под нами лес и вода, проклятая вода, которая вдруг теряет силу, когда бревна набиваются одно на другое и садятся на дно.

В другой раз все бы схватились от смеха за животы — с такой яростью Самородов выдыхает это свое «жми», но сейчас и в нас растет злость; ноги, готовые подогнуться, твердеют, и мы жмем, жмем, жмем. Где-то у самых глаз кора бревна, комель, кора толстая, глубоко растрескавшаяся, в ее трещинах в глубине еще сохранились жухлые иглы хвои, и я вспоминаю вдруг тайгу, бруснику, вспоминаю Нюрку-буфетчицу из поселка, вспоминаю, как мы уходили с ней за поселок и как потом я очищал ее кофту от такой же вот жухлой старой хвои. Мне очень нравилось стряхивать с Нюрки рыжую хвою, и повторялось это снова и снова, и потом мы возвращались в поселок, и хотя у меня чуть подламывались колени от приятной слабости, я чувствовал себя сильным, молодым. Я был способен перевернуть мир.

— Давай! Ну, ребятки, еще чуток! А ну взяли, взяли! Ах, косая стерва, так твою, перетак твою! Взяли, ребятки, взяли!

Голос Самородова доносится издалека, хотя он совсем рядом, и я уже не вижу ни коры, ни хвои — в глазах темно, на висках тяжело набухают вены.

Я даже не понял, как все получилось, я лишь успел откинуться назад и потянуть на себя багор. И едва выпрямился, почувствовал, что уже плыву, а все четверо уже не рядом со мной, а на другом куске залома, я плыву, а они стоят и что-то кричат мне, и я удивляюсь, когда это они успели перескочить. Нас разделяет все большая полоса грязной сорной воды, лес подо мной движется все быстрее и вдруг начинает рассыпаться. Я прихожу в себя, вспоминаю, что надо делать, выбираю три толстых бревна, они рядом, под ними идет еще одно, поперек, но это ненадолго. Хорошо, что у меня багор, я прыгаю на бревна, кладу багор поперек них, и придавливаю его коленями, и для верности еще прихватываю бревна носками сапог. Теперь можно жить, и я отдыхаю, постепенно начинаю приходить в себя, гляжу вперед, но лиственница тяжелое дерево, оно на три четверти в воде, и я удерживаю бревна под собой еще и руками, и они у меня в воде до локтей, вода студеная, и руки сводит.

— Часы! — вдруг слышу я тонкий, стонущий голос Савина и удивленно оглядываюсь. Что там у них еще стряслось?

Только Устюжанин стоит и хохочет, изо всех сил хохочет, а Савин бегает по залому и грозит вслед мне кулаками.

— Часы! Часы! Руки! Разбойник!

Тут я вспоминаю, что у меня его золотые часы, совсем успокаиваюсь и машу Савину рукой, тут же снова хватаюсь за бок бревна; оно все время норовит вывернуться из-под меня.

— Бандит! — уже не кричит, а рыдает Савин. — Именные! Руки не мочи, руки, черт!

Я уплываю и, подставив лицо ветерку, поглядываю на ползущие мимо берега и прикидываю в уме, сколько надо времени, чтобы Толька завел свой мотор и догнал меня. А если моторка не заведется, если вдруг откажет, то мне придется плыть, пока подвернется берег, или остров, или еще что-либо, более устойчивое, чем эти три бревна, все-таки не дающие мне утонуть. Тут редкий пловец доберется до берега, да еще в одежде, да еще в этой ледяной воде. Хорошо, что подо мной три бревна, увесистых три бревна, Савин как-то оторвался от нас на двух, да еще вполовину тоньше, чем у меня, а Самородов с километр держался на одном, но это искусство, сколько он нас ни обучал, так и не может никто осилить. При всех наших стараниях любой из нас почти сразу переворачивался — и бревно оказывалось сверху. После третьей пробы самый терпеливый из нас и упорный, Венька Чижиков, тоже отступил, и сейчас я рад, что подо мной все-таки три бревна, а не одно.

Я был уже далеко и за поворотом потерял из виду и залом и скалу посередине реки, когда услышал сзади стукоток мотора.

Руки от холодной воды зашлись, ноги тоже, и я с наслаждением расстался со своими бревнами, и они уплыли дальше уже порознь друг от друга и затерялись где-то среди десятков тысяч других.

6