Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Я иду к реке и начинаю потрошить рыбу, выбрасываю внутренности в реку, и вокруг них тотчас появляется множество прожорливых мальков. Они пожирают отбросы с жадностью, рвут их с разных сторон, и я с интересом наблюдаю за их суматошным, веселым пиршеством. Как все у них просто, никаких тебе мудростей, кто сильнее, тот и прав. Я беру ведро и возвращаюсь к палатке.

Самородов по-прежнему сидит, теперь уже с открытыми глазами, и вокруг него стоят все наши. Толька Устюжанин размахивает руками, смеется.

Я тихонько подхожу, ставлю ведро с рыбой на стол. На меня никто не обращает внимания, словно меня нет. Я сажусь на скамейку, достаю папиросы.

— Бились, бились, — говорит Толька, — а она как приросла, ни с места. Сели покурить, глядим, у Чижика очи на лоб. Плывет баржа. Сама плывет. Этот экспедитор рот разинул, затем — шмяк! — портфель свой под ноги да как гопака вжарит! Ей-богу, как козел, когда ему перцем под хвостом мазануть! Смеху было!

— Дураки! — смеется и Самородов. — Сейчас самые прибыточные на воду дни, к вечеру особенно. Зря надсаживались.

Он говорит, и все затихают.

— Значит, ты знал? — тихо спрашивает Толька Устюжанин, и Самородов закидывает руки за голову, тянется.

— Знал, а то как? — лениво говорит он, и все молчат, и Толька Устюжанин в сердцах плюет себе под ноги:

— Какой же ты после этого товарищ? Мы себе все жилы порвали на этом вороте…

— Небось и поумнели чуток. А то «совести нету»! Он что, мою совесть в аптеке взвешивал? — Самородов имеет в виду экспедитора. — А вы дураки, вон Тюрин, первый раз на сплаве, сразу ухватил, что и как. На то он и ученый. Так, Тюрин? — Самородов подмигивает мне, но в его голосе мне слышится насмешка, он вряд ли в самом деле думает, что я знал о прибавке воды, да и откуда я могу это знать — первый раз на сплаве, я готов провалиться сквозь землю. Я проклинаю себя, что не задержался у реки еще немного, и не знаю, что отвечать.

Теперь все смотрят на меня, ребята устали, измотаны, у Веньки Чижикова даже голова набок свесилась. Под их взглядами я стою как оплеванный, топчусь на месте и чувствую на себе пристальный и какой-то выжидательный взгляд Самородова, он все понимает. Конечно же, он не думает, что я знал о прибавке воды к вечеру, и мне было бы сейчас легче, если бы он сказал начистоту все как есть. У самого у меня просто язык не поворачивается.

— Ладно, отдыхайте, ребята, — обрывает Самородов тишину, как будто решив все для себя, устраиваясь удобнее и опять закрывая глаза.

Устюжанин со злостью пинает ногами сухую валежину, матерится и направляется к реке. Венька Чижиков стаскивает с себя потную рубаху и тоже уходит мыться.

Я остаюсь один, надо еще собрать сухого валежника для костра, это тоже входит сегодня в мои обязанности. Неужели Самородов знал?

Раздается хриплый гудок катера, и я вижу из-за деревьев, как по реке движется приземистая баржа на буксире, и я становлюсь на обомшелый, размягченный временем ствол старой ели, как на подушку, и долго гляжу на баржу. Под ногами — зеленые еще ягоды брусники сплошь усыпали небольшую поляну. Все-таки интересный человек Самородов. В его присутствии я всегда чувствую себя скованно, я кажусь себе маленьким и ничтожным, и он будто знает обо мне все наперед, и это все ему заранее неинтересно, и он отмахивается от меня как от назойливой мухи. Я гляжу на зеленые бусины ягод, и вокруг меня все гуще звенят комары.

9

За месяц мы передвинулись вниз по течению на триста пятьдесят километров, прибыль воды в реке кончилась, все кругом зелено, и появилась масса комаров и мелкой мошки. Без накомарников уже трудно работать, и особенно на берегах, и теперь в баню в районный поселок Козыревку мы едем с огромным удовольствием. Старый большой поселок стоит на открытом высоком берегу, и комаров здесь, тем более мошки, почти нет, и мы весь день можем ходить открыто, заговаривать с женщинами и чувствовать себя людьми, а не кормом для гнуса.

Все мы разодетые, в чистых, с расстегнутыми воротами рубахах, размягчены и добры, собираемся в клуб на новую картину.

Один Самородов мрачный — в Козыревке уже с полмесяца как кончился спирт, — он ходит по знакомым насчет бражки и каждый раз появляется ни с чем, с каждым разом все мрачнее и мрачнее. Знакомых по всей реке у него хоть отбавляй, и неудача бесит его. Мы посмеиваемся, когда он возвращается после очередного захода, бурча себе под нос, что люди теперь — одна мокрота, что сам на их месте он разбился бы в доску, но достал, что нужно другу.

Мы торопим Самородова, билеты взяты, мы курим на открытой площадке возле клуба в ожидании начала сеанса. Мимо нас идут две женщины, еще в силе, но уже «отгрохавшие» свое, как отмечает вполголоса Толька Устюжанин. Женщины чему-то громко смеются, и, когда они подходят ближе, Самородов настораживается.

— Пойду денег возьму, хоть пару флаконов захвачу. Со сплава придут, все расхватают. До самой осени, Тань, ничего не будет.