Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Сплав растянулся больше чем на восемьдесят километров от леспромхозов, расположенных в самих верховьях Игрени до затонов в самом ее устье, где лес формировался в морские сигары по нескольку тысяч или даже десятков тысяч кубов и отправлялся морем в Японию, на Курилы, в некоторые пункты Охотского побережья, где леса у нас не было, где он требовался для строек, для горных, шахтных работ все в большем количестве. Для химии. Последнее время все больше леса мы отправляем на целлюлозный комбинат в устье, вступивший первой очередью в строй с позапрошлого года. Валюта. Станки и суда, стальные трубы и разные мелочи, вроде карманных радиоприемников, с которыми некоторые не расстаются даже на улицах, даже на пляжах на юге, куда отправляются на отдых. Вот это как раз поразительно, зачем стараться отлучить себя от естественной своей основы — природы с ее мягкостью и тишиной? Мне, например, это не нравится. Даже грозы действуют более успокаивающе, чем треньканье, бряканье и дикие взрывы джаза в кармане чьих-то узких штанов, плотно обтягивающих хлипкие ноги какого-нибудь бездельника и папиного сынка.

Об этом как раз разгорается дискуссия в бане, я слышу резкий голос Козина, который лежит на лавке и над которым хлопочет волосатая туша Васьки Мостовца. Васька мылит, трет, пыхтит над Козиным. В голом Ваське есть много от сильного, ловкого зверя, и он даже вызывает невольное уважение. Он голый, и я голый, и все остальные голые, а голые похожи друг на друга, в этом есть что-то стадное, неприятное, отталкивающее. Я не хочу быть похожим на Ваську Мостовца, с его размашисто сутулыми лопатками, в которых чувствуется сила каменных эпох; очень уж много на нем мяса и мускулов.

— В плечах, в плечах разомни, — стонет Козин. — Да по позвонку пройдись, не жалей силушку, куда тебе ее беречь, Васенька?

Козин зовет Мостовца только ласково-уменьшительно и только с укоряющей ноткой, словно не очень сильно напроказившего ребенка. Но говорят, что он под горячую руку может его ударить, а Мостовец все это безропотно сносит, никто не понимает, откуда такая животная зависимость. Когда Мостовец начинает усиленно тереть спину Козину, тот роняет голову обочь лавки вниз и, кажется, совсем умирает.

— О-ох! У-у-ю-ю! — уже не стонет, а рыдает он. — А-ах, подлец ты, Васенька, ну-ну, миленький, подбавь, ну, еще! А-ах, миленький, да ты сам не знаешь, кто ты. Тебя в турецкие бани, ты бы давно Иваном Великим на Москве стал. О-ох, черт!

Наши хохочут. Васька Мостовец, подогретый похвалой, начинает работать еще усерднее. Я торопливо выливаю на голову шайку воды и выхожу. Предбанник тесный, комнатенка с такими же крепкими дубовыми лавками, и только у окна просторнее да воздуху больше. Я одеваюсь, выхожу и, отдышавшись, наблюдаю за горбатым банщиком, разводящим костер еще под одной железной бочкой. Сегодня пятница, и ожидается большой наплыв сплавщиков. Мотор уже выключен, в бочках воды полно, из полуоткрытых дверей бани доносятся сладострастные стоны Козина, и я отхожу подальше, к банщику:

— Здравствуй, дядя Аксен.

Он весело косится на меня заросшим глазом, кивает и продолжает свое. Я наблюдаю, как он свертывает сухую бересту, идет к другому костру, поджигает ее, на ходу размахивая, усиливает огонь и сует под мелко наколотые смолистые дрова, и они сразу, чернея, занимаются с ребристых сторон несильным в ярком свете солнца бесцветным пламенем. Банщик некоторое время сидит на корточках, выставив горб, глядит на огонь и молчит.

— Воды, эй, папаша, холодной добавь, — слышится из бани.

Банщик неохотно шевелит плечами, он уже устал, хотя работа для него только-только начинается, время подходит к обеду, и лишь к вечеру пойдет основная масса желающих отскоблить тело, отпарить его от смолы и пота.

Из дверей, не стыдясь, выпячивается во всей своей красе Васька Мостовец и кричит:

— Эй, банщик, воды! Ты что, издевательство вздумал делать, вода где?

Васька стоит в дверях пригнувшись, и под его взглядом банщик встает, берет ведра, зачерпывает воды и несет.

— Посторонись, туша, — говорит он Ваське, запрокинув голову, откровенно завидуя великому его росту, и Васька исчезает в темном и душном чреве бани. Банщик, мечтательно улыбаясь, перешагивает с ведрами порог, и я слышу его звонкий голос.

— Посторонись! Ошпарю! — кричит он, хотя в ведрах у него холодная вода.

Я отхожу еще дальше, нахожу нетронутый людьми клочок земли — северная неяркая трава: жесткий мох, брусника, чахлые пучки папоротника — и ложусь. Земля суха и прогрета, день хороший, яркий, хочется закрыть глаза, и я закрываю их тыльной стороной ладони. Солнце и погодка чувствуется кожей, через одежду до тела обильно доходит тепло и свет.