Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

«Ничего, старая, — вспоминаю я о своей матери. — Не бойся, я не сопьюсь здесь, не попаду за решетку. Конечно, можно вернуться, как ты пишешь, в Россию, можно и домок купить, даже на шесть комнат, кстати, раз ты его уже присмотрела, да если еще там сад — два десятка одних яблонь. Вот с Машей я уже не смогу сойтись, нет, нет, даже ради сына не смогу. Да, ты права, что из-за этого случая я, может, и забрел так далеко, и, конечно, все это по молодости, и потом все забудется, сотрется. Может быть, когда-нибудь… Не сейчас. Я слишком любил эту девчонку, а она взяла и плюнула мне в душу. Понимаю, конечно, все сложно, но у меня все нормально, мама, все в порядке, живу не жалуюсь. Если ты очень хочешь, я куплю присмотренный тобою домик, и мы заживем на славу; еще год, и я смогу вернуться к тебе, в Россию, купить в городе приличный домик, тот, что ты присмотрела, на шесть комнат, и хорошо, что есть сад — два десятка яблонь. Можно и девушку выбрать помоложе, жениться. Денег, если зря не тратить, хватит и на хорошую свадьбу — дома у нас в городе стоят недорого».

Я перебираю в голове знакомых девчат и почему-то вспоминаю соседскую Галку, когда я уезжал на Север, она ходила в десятый класс — длинноногая, тонкая девчонка, но ведь теперь прошло два года. Вспоминаю я и ее сестренку Люду — та года на полтора моложе, и Люда как-то тише, покойнее сестры, ввиду крайней молодости — надежнее. От первого законного не бегают, важно быть первым — тогда ты бог и царь.

Я вдруг ясно вспоминаю Машу, вспоминаю, какая вся она была беленькая и маленькая, почти ребенок в свои семнадцать, ребенок, в котором пробуждалась женщина, это было еще до армии. И хотя женщины у меня уже были, с ней, с этой девчонкой, я узнал, что такое быть первым. И не я виноват, что все так кончилось — она не послушалась и не сделала аборта. Но это еще можно было понять и объяснить, а вот то, что она не могла выдержать всего два года, и нашла мне замену, и потом во всем же обвинила меня. Ходила за мной по пятам, не давала проходу, даже противно вспомнить, и матери этого, конечно, не понять. Может, я и завербовался потому, что не мог видеть ее больных, виноватых глаз.

Мать писала, что сын растет крепким, мать, как видно, думает переупрямить, но я не такой дурак. Я говорил, что нужно сделать, не рассыпалась бы, не она первая, не она последняя. А так жизнь свою гробить из-за бабьих капризов, обзаводиться мал-мала меньше я не намерен — дети дело нехитрое, их нажить недолго. Наверное, я не умею прощать, в крайнем случае, этого я простить не могу.

То, о чем вспоминается, не очень приятно мне, и, вероятно, следовало, как говорил мне наш старшина, подать заявление в строительный — никаких тебе препятствий и конкурсов. Льготы и тому подобное, глядишь, и учился бы уже на втором курсе. Хотя, если подумать, тоже нескладно — сколько можно из матери тянуть? Уже стыдно, а на студенческом харче далеко не ускачешь — и пожить хочется и одеться. Молодость, она один раз бывает, когда и жить, если не сейчас. Мать почти неграмотная женщина, пишет с трудом, ей нельзя, правда, отказать в практической сметке; действительно, у кого деньги, у того и жизнь. Вот только, если бы не было так тяжело иногда, порой становится просто невозможно скрывать это от ребят, мне кажется, что все они видят, как мне тяжело, и в душе презирают и посмеиваются, особенно Самородов.

Меня зовут, я оборачиваюсь, нехотя поднимаюсь; все наши стоят возле бани торжественно распаренные, довольные, у каждого в руках коробка с одеколоном. Мне не хочется вставать, хорошо полежать на теплой земле, но я, улыбаясь, вместе со всеми иду в столовую и несу свою коробку цветочного, и вместе с нами идет бригада Николая Терентьева, и Васька Мостовец плетется за Козиным, словно телок. В столовой нам отказываются дать стаканы, и мы вначале требуем, затем угрожаем, затем снова просим, уже улыбаясь, и Васька Мостовец вдруг с треском опускает на шаткий стол огромный волосатый кулак, и стол подпрыгивает, а Васька Мостовец шипит угрожающе: «Мы жилы тянем, а вы тут…» Мне непонятно, почему он говорит: «Мы жилы тянем…» Все здесь одинаково тянут жилы, зачем об этом говорить вслух?

На голос Васьки из кухни выходит старший повар, она же заведующая столовой — по габаритам она ничуть не меньше Васьки Мостовца, она останавливается напротив него, и все мы переглядываемся: вот была бы пара, если бы их свести. От их союза рождались бы люди-горы, люди-великаны, люди-слоны.

Васька встает, у старшего повара двойной подбородок, рукава блузки, в которые свободно бы пролезла моя голова, тесны и врезались в тело, а глаза глубоко утонули, виднеется лишь какое-то смутно голубоватое мерцание.

— Ну чего? — спрашивает старший повар, презрительно шевеля выщипанными потными бровями и упирая одну руку в мощное бедро. — Чего шумишь?

Васька Мостовец расторопно оглядывается на Козина и опять стучит по столу, но уже тоном ниже:

— Мы спину ломаем, а вы тут…