Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Мы все расселись недалеко друг от друга, и я сразу почувствовал, как плотен и тяжел залом под нами, реки совсем не чувствовалось. Все были хмуры спросонья и не глядели друг на друга. Я уже знал, что такое залом, и мне было тоже не по себе. Я злился на ребят и особенно на Самородова; нужно было съездить вверх еще в первой половине дня, а теперь работы хватит до ночи. Должен же быть в работе какой-то порядок, равновесие, из-за чужих прихотей вкалывать лишнее тоже ни к чему. Не-ет, свалял я, кажется, дурака. Нужно было просто собрать мешок, подойти к начальнику сплава и отказаться от бригады. Всякое в жизни случается: и заболеть может человек, и по климату может не подойти. Из флота и то списывают по состоянию здоровья, а здесь ведь не армия — добровольная вербовка. Тогда духу не хватило, а вот сейчас я чувствовал, что зря не пересилил себя. Уж если работать, то работать, а не так: то спать беспробудно, то вкалывать, не разгибаясь, сутками. Во всем нужна равномерность, система нужна, даже в сплавной работе.

— Эх, сегодня вечерком порыбачить хотел, — ворчит Савин себе под нос, я хмуро отворачиваюсь. Порыбачить! Не хватись начальник сплава, храпел бы и сейчас до следующего утра.

5

Багры, иногда сталкиваясь крючьями, громко лязгают, они в руках четвертый час подряд, и руки начинают неметь. Кожа на ладонях становится сухой и скользкой, от головы залома отделяются и уплывают бревна, по одному, по два, иногда по нескольку десятков. Мы дергаем их баграми и снизу, и сверху, и сбоку, мы подбираемся к ним крадучись, точно боимся спугнуть, и балансируем, как акробаты, мы ругаем их, словно перед нами ненавистные живые твари.

Первым останавливается Самородов, поднимает голову, и я едва успеваю уловить, как мгновенно меняется его лицо.

— Всем к лодке! — кричит он, подхватывая багор, и быстрыми широкими прыжками перескакивает с бревна на бревно, и мы прыгаем за ним, еще не понимая, что случилось, но через полминуты лес начинает шевелиться, ползет, пучится у нас под ногами, и мы еле успеваем выбежать к скале, к лодке, как он широкой лавиной, с громким треском пошел по всей половине реки. Неподвижная до этого река стала надсадно гудеть и клокотать, и чем быстрее движется сплошная лавина леса, тем громче шум реки, тем яростнее и виднее ее сила. Метровой толщины бревна ломаются с коротким хрустом, иногда выскакивают в воздух из общей массы движущегося леса. От большого залома, когда он трогается, трудно оторваться. Мы сидим, курим, перебрасываемся короткими замечаниями.

Мимо нас все быстрее и быстрее идет лес, а мы все еще напряжены: а если опять заткнет? Мы делимся своими страхами, и Самородов чуть-чуть усмехается, усмешка прячется у него в морщинах, из которых торчит короткая рыжая щетина. У нас за спиной еще вторая половина реки, она забита больше, чем первая. Хорошо хоть лес, который идет сверху, будет идти теперь, только бы опять не перекрыло реку. Савин говорит об этом, и Самородов опять усмехается, недовольно выплевывая окурок. Самородов всегда делает вид, что знает что-то такое, что неизвестно другим и что им не дано никогда узнать. Мне часто кажется, что делает он это нарочно, назло мне. Солнце снижается, оно еще высоко, и ветра нет, и лес идет, идет, и мы уже знаем, что он не остановится.

— Сплюнь, — сердито говорит Самородов в ответ на мой облегченный вздох: «Пошел!», и я испуганно замолкаю и опускаю горящие от багра ладони в бегущую между бревнами студеную пенистую воду.

Савин ложится поперек бревен на живот, свешивает голову вниз и долго, с жадностью пьет. Пьет, припав рядом с ним, и Устюжанин.

— Хватит, ребята, кончай, — командует Самородов. — Вторая половина-то стоит.

— Подожди, начальник помощь скоро подбросит, — говорит Устюжанин, отрывая голову от воды и переворачиваясь на спину. — Хорошо, братцы, ух ты, небо-то, небо!

Я гляжу в небо, оно высокое и прозрачное. Самородов молча идет к неподвижной части залома, и мы неохотно, по одному тянемся за ним вслед, Савин с кряхтеньем разгибается, держась обеими руками за поясницу.

— Серега! — окликает он меня, и я останавливаюсь, жду. — Опять стреляет чегой-то, крутели пошли в башке. Ты возьми часы-то мои на руку, не ровен час — прихватит, окунешься, станут, а они у меня, понимаешь, с чистого золота, — он смотрит на меня и подчеркивает: — Именные.

Я молча застегиваю на правую руку его золотую «Победу» и улыбаюсь — Савин и здесь остается Савиным.

Самородов в головной части залома уже пробует бревна, что-то прикидывает.

— Здесь частями будем отрывать, — говорит он, говорит, собственно, не нам, а сам себе, и мы начинаем работать, постепенно разогреваемся, входим в раж, и опять древко багра жжет руку. Одним концом в бревно, другим — в живот. — Ра-азом! — кричит Самородов, и тупой конец багровища прижимает живот до позвоночника, от натуги по глазам стелется мутная пелена.