Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Я иду, и мне весело, я один среди пыльного поселка, где вместо спирта продают одеколон и в котором, к удивлению, сегодня нет ветра, и потому особенно душно, и особенно долго висит пыль, когда проходит очередная машина. Этот несчастный страдалец не сумел испортить мне настроение, хотя и обозвал меня амебой, инфузорией и бог знает какой паскудой. В самом деле, кто же я? Гражданин великой страны, честно умножающий ее богатства? Собственник, накопитель? Какая все это чепуха! Хорошо, конечно, заработать денег, вернуться домой, купить подходящее жилье с отоплением, одеться, жениться на честной, помоложе. Тогда можно подумать и об институте. Хорошо, когда есть шея, на которую можно сесть. А матери надо дать роздых, хватит ей горбить, пора и ей отдохнуть. «Собственнические инстинкты, продукт сорока семи лет»? А сам он разве не продукт сорока семи лет, этот матерый страдалец? Другое дело Самородов, и тот, конечно, любит поговорить, повитийствовать, пофилософствовать, у русского человека это, видать, в крови. Но Самородов страшно естественный человек во всех своих взглядах и привычках, и рисовки в нем нет ни капли, и сачковать он не любит и в других этого не терпит. Иногда мне ужасно хочется его похвалы, его одобрения, но большей частью у меня получается наоборот — как раз в его присутствии я особенно неотесанный и неумелый, у меня все из рук валится.

Дошагав до конца поселка, я поворачиваюсь с твердым намерением вернуться в столовую. Прогулка вытряхнула из меня остаток цветочного хмеля, и я почувствовал, что здорово хочу есть. От тарелки горячего борща я бы сейчас не отказался. Я сворачиваю в сторону, спускаюсь с обрыва к реке и, выйдя из-за красной гранитной скалы прямо к тому месту, где мы остановили лодку, вижу на месте всю бригаду.

— Где ты бродишь? — хмуро спрашивает Самородов. — Сколько тебя ждать можно?

— На почту ходил. Письма есть, и вам тоже.

Я говорю ему почему-то «вы», и он тут же передразнивает:

— «Вы», «вы», ты поменьше «выкай». Давай, какие там письма?

— Тебе из дому от сына, Савину и Веньке, а тебе пишут, — говорю я Тольке Устюжанину и присаживаюсь на выбитое водой на берег бревно с обсохшей уже корой, раздаю письма. — Савину авиа из Читы, Веньке Чижикову и Самородову.

— Все? — спрашивает Толька Устюжанин.

— Я же сказал, что тебе пишут.

— А тебе ничего не было?

— Нет, не было тоже, — не сразу отвечаю я.

— А это? — он кивает на толстый сверток в моих руках.

— Чтиво, — говорю я неохотно, — от нечего делать.

Тихо, ветра нет, хотя на реке, очень широкой в этом месте, ходят большие спокойные волны — чувствуется близость океана. Река спокойно и деловито накатывается на берег и спокойно уходит, лодки и катера у причалов поднимаются и опускаются. Венька Чижиков и Самородов читают полученные письма, а Савин то подносит к глазам конверт, то со вздохом роняет его на колени, и долго смотрит перед собой, и шумно вздыхает.

— Ты чего, Савин? — спрашивает его Толька Устюжанин, давно уже за ним наблюдавший. — Фырчишь, как дырявый вентилятор. Тебе кислороду мало?

— Отстань ты! Глаза не видят, придется дочке отписать, очки чтобы прислала, — сокрушается он, косясь на спину Самородова, отсевшего от всех подальше и читающего свое письмо.

— Это тебе самому к окулисту идти надо. Сплаву скоро конец, — говорит Толька, следя за идущим по фарватеру лесом, вот и пойдешь.

— Скоро, гляди, еще и половины не прошли.

— Ерунда, половину прошли. А я сегодня, слышь, такую блондинку встретил — идет, так и играет, да-а, — говорит Толька Устюжанин. — Жена начальника участка. И отчего это люди женятся? — вопрошает он кого-то и мечтает вслух: — Сколько было бы свободных женщин, разве плохо?

— А детей куда? — недовольно вмешивается Савин, и у него резче обозначаются глубокие морщины у губ.

— Каких детей? — удивляется Толька Устюжанин, но тут же спохватывается и насмешливо машет рукой. — А-а! Государству, кому же еще, пусть воспитывает.

Я невольно улыбаюсь, как всегда Толька недолго задумывается над проблемами, он продолжает развивать свою тему:

— А так что же? Никакого удовольствия человеку от жизни. Как она прошла, ножками выписывает — раз! раз! — Толька показывает руками что-то непонятное, волнующее и сокрушенно вздыхает: — Поди тебе, жена. А если бы было простяком: женщина, — говорит он Савину.

— Женись, жеребец, нечего по чужим бегать. Будет своя, тогда узнаешь, как лучше, на дурняк вас много.

Венька Чижиков, наш великий молчальник, вдруг неуверенно говорит:

— Сестра вон пишет. Замуж вышла. Пишет, муж пианист, солист филармонии. Один раз даже в Большом зале Консерватории выступал с этим, как его… сольным концертом.

Все слушают с интересом, и Венька Чижиков продолжает увереннее:

— Она филфак кончила в Свердловске. Башковитая девица. У нас в семье все башковитые, даром что без отца выросли.

— У тебя разве не одна сестра?