Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Зачем она тебе? Оставь девчонку. Ведь тебе она все равно что собачонка, на шнурочке поведешь, да? Слушай, Степка, — я даже трогаю его за плечо. — Степка, а?

Он молчит.

— Оставь девчонку, она еще очухается. Ты все равно ее бросишь, — я заглядываю ему в глаза, и он рывком освобождает свое плечо от моей руки и каким-то незнакомым мне, визгливым, голосом нервно кричит:

— Ну, знаешь, это уже слишком! Это не твое дело. Никто тебе не давал права судить, брошу или нет. Слышишь, я тебе не разрешаю об этом говорить! Слышишь, праведник? Я тебе не позволю копаться у меня в душе, слышишь? — Он не говорит, а кричит, и я морщусь от его крика, и мне неприятно видеть его лицо, искаженное откровенной истерикой. — Кто тебя приставил ко мне? Я украл, убил? Плюнул в лицо обществу? Мне двадцать три, слышишь, двадцать три! У меня есть деньги, и я еду отдыхать именно с ней. Так мне нравится!

У меня в ушах звенит от его крика, и я указываю на дверь.

— Уходи, не ори здесь. Я тебя не звал, сам пришел. Какого черта ты здесь разорался? Уезжаешь — и уезжай, мне что? Только про деньги помолчи — сначала заработай.

Тулузин уходит, и я чувствую, что сегодня весь вечер опять испорчен.

Я подхожу к окну, открываю его, в комнату сразу с удесятеренной силой врывается шум мальчишеских голосов. Во дворе опять гоняют футбол. Я высовываюсь из окна и гляжу на мелькающие, растрепанные головы ребят. Сейчас им всего по десять — двенадцать, но когда-нибудь и им станет по двадцать три. Я не понимаю, что со мной творится, но я знаю, что мною сейчас что-то упущено. Большое, важное… Чего-то важного я не сумел. Я даже не о том думаю сейчас, что Галка может не прийти, хотя знаю, что она может не прийти и будет права — я скотина, и она тысячу раз права. Она может не прийти совсем, От этой мысли мне становится не по себе, хотя я знаю, что смогу пережить даже это. Но мысль, что чего-то серьезного и важного я сейчас не сумел, не отпускает меня. Я смотрю, свесившись из окна, и чувствую, что никогда в жизни я еще не смотрел так вот из окна и никогда еще не замечал так много нового в своем старом дворе, знакомом до мелочей вроде осколка красного кирпича на крыше детской беседки или сломанного сучка у тополя, посаженного лет пять-шесть назад.

У ПРИВЫЧНЫХ ГРАНИЦ

1

У меня такая особенность: не выношу комаров. Я их ненавижу, крохотных, надоедливых кровопийц, и Ефим, подсмеиваясь над моей злостью, добродушно сочувствует:

— Никак нельзя подумать, что ты не из графской семьи. Бедная твоя панская кожа. Ай-яй-яй…

— Молчи, — говорю я. — Ты бревно! Тебе никогда не возвыситься до моих страданий. Я готов полететь на Венеру, на Альфу, даже на Скорпиона, но единственное мое условие… там не должно быть комаров.

Ефиму под сорок, но никто не дает ему больше тридцати. В его облике много юношеского. И сейчас он смеется: у него веселые глаза, ясные глаза человека, с доверием идущего по земле. Он меня часто раздражает. И тогда я думаю о его жене, красивой сероглазой Марийке. Я не могу понять ее восторженной влюбленности в Ефима; иногда он кажется мне размазней, большим глупым ребенком.

Нельзя поверить, что у него могут быть враги, и, однако, они у него есть. Один. Наш начальник участка Павел Григорьевич Нанкин, мужчина решительный и деловой. Он не терпит ни малейшего возражения со стороны подчиненных, и хотя Ефим никогда не вступает с ним в пререкания, все знают, что они не выносят друг друга. Нанкин давно уже «воспитывает» Ефима: при среднем заработке на нашем участке в сто восемьдесят рублей Ефим четвертый или пятый месяц получает шестьдесят — восемьдесят. Во время получек я вижу в глазах Ефима насмешливые искорки. Он держит в руках несколько десяток и улыбается.

— Тюфря! — говорю я. — Старый башмак! Чему ты радуешься?

— Деньги — зло, Сенька. Когда ты станешь совершеннолетним, ты поймешь…

Мне двадцать один, и самое уничижительное для меня — это небрежное «несовершеннолетний».

Я гляжу на него и не знаю, умный он или дурак, и не могу представить себе, в какие дебри заведет его воспитательная политика Нанкина.

Я часто бываю у Ефима дома. Наша квалифицированная повариха в рабочей столовой невероятно бездарна. После трех-четырех дней питания там мы с большой поспешностью переходим на консервы или околачиваемся у знакомых. Ефим всегда рад мне, Марийка тоже, и я часто у них обедаю. Они отказываются брать с меня деньги. И хотя я не состою у Нанкина в разряде трудновоспитуемых и получаю в два раза больше Ефима, всякий раз, когда я приволакиваю Марийке то кусок мяса, то рыбину, то полмешка консервов, Марийка, смущенно одергивая платье на выпуклом животе, качает головой:

— Не возьму, честное слово, не возьму. И как тебе не стыдно!

— Не пропадать же добру, — бурчу я себе под нос. — Раз купил, не выбрасывать же. Подумаешь!

Она вздыхает.

— Ну, ладно, так и быть. В последний раз, Сенька, так и знай.