Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Тебе что, Иван, жалко? Или завидуешь? Так я и тебе могу устроить, я не жадный, я же сказал. Есть ведь такие, как ты, — до смерти хочется, а попросить не может, решимости не хватает.

Он мне говорит еще что-то в этом роде, а я думаю, что он не имел права портить мне настроение и что за это он должен ответить, что мне наплевать на его отношения с разными дурами, но портить мне хотя бы один день он не имеет права и что мне наплевать на его образование, на его эрудицию и на его ученую семью.

— Кончай, говорю, — прошу я его, стискивая ладони коленями.

— Мне нечего кончать, я вижу, как ты смотришь…

Я не помню, как все получилось, потому что во мне была уже одна злоба, глухая и темная. Я резко нагнулся, дернул Тулузина за ногу, и он тяжело грохнулся на пол спиной и головой, а я навалился на него поперек и, близко глядя в глаза ему, попросил:

— Сделай милость, Степка, окажи мне одну услугу.

— Ты чего, очумел? Пусти. Какую еще услугу?

— Женись, Степка, очень прошу тебя, женись…

— Да ты что? — закричал Тулузин. — Пусти, морду разобью!

— Ну, ну, ну, — спокойно говорю я ему, хотя во мне уже все дрожит, и он это чувствует. А он хорошо, еще по школе, знает, что у меня бывали такие моменты, когда я не помнил себя, и тогда все от меня разбегались. Я чувствовал, что именно этот момент и подступает ко мне. — Ну, ну, ну, Степка. Знаешь, тебе ведь все равно придется жениться на этой Тане. Нехорошо ведь, я все понимаю, но все-таки нехорошо, очень нехорошо… Женись, не все ли равно тебе?

Я вижу изумленные глаза Тулузина, его гримасу, и он спрашивает:

— Ты что, идиот?

— Может быть, Степка, но я тебя прошу — женись.

Мои слова можно понимать как угодно, но и он и я знаем, что это уже не шутка и не просьба, а требование, угроза. Тулузин пытается высвободить кисти своих рук, но я лишь сильнее сжимаю их и опять спрашиваю:

— Ну так как, Степка, женишься?

Мне приятно видеть его медленно бледнеющий лоб, искривленные губы, его глаза — глаза униженного грубой физической силой человека, — и этого мне довольно: я знаю гордыню Степки Тулузина. Я бы хотел, чтобы сейчас здесь была его девушка, эта самая Таня, и с этой мыслью я отпускаю вдруг руки Тулузина, рывком ставлю его на ноги и с коротким размахом бью по лицу, бью и сдерживаюсь и вижу в его глазах боль и страх. Падая, он отбрасывает меня сильным, инстинктивным толчком ног и рук сразу, но не успевает встать, как я наваливаюсь на него, снова придавливаю его к полу всей тяжестью своего тела, и из него вырывается стон:

— И-и-ох!..

Я вижу, что его еще надо бить, я бью по лицу, по загорелому лицу, теперь розовому от бледности, бью в бока и в живот, и он внезапно бьет меня твердыми, тяжелыми коленями и сбрасывает с себя. Коротким неуловимым ударом чуть ниже груди он заставляет меня перегнуться вдвое; и я чувствую, как мне на шею рушится массивный удар — и позвоночник трещит, и в голове становится легко и звонко.

«Вот это удар! — думаю я неясно. — Как под водой, и воздуха нет». Но в то же время я знаю, что мне нужно устоять, и я вижу бледное высокое пятно перед собою и знаю, что это Тулузин. Он медленно ко мне приближается, а ему нельзя дать приблизиться. Я отступаю и потом, выставив вперед руки, слепо бросаюсь вперед, и мой рывок настолько силен и неожидан, что мы падаем вместе на тахту, потом на пол. Я сжимаю руками горло Тулузина и знаю, что задушу его. Он царапает мне грудь, совсем как женщина, и мне смешно. Вся моя сила сейчас в пальцах, и у Тулузина начинает синеть лицо.

— Ты женишься, Тулузин! — говорю я тихо и рывком разжимаю руки — тело подо мной совсем обмякает, и я сижу рядом, тяжело дыша, — отдыхаю, а Тулузин приходит в себя.

— Хватит, — говорит он глухо, уже не пытаясь сопротивляться, и только вздрагивает при каждом моем движении. — Хватит, слышишь!

— Женишься? — Мне кажется, что ему мало, и я думаю, не добавить ли ему еще, но он сквозь зубы стонет: «Женюсь!» — и я отпускаю его.

Потом я, пошатываясь, иду к двери — звонок надрывается уже давно; теперь я понимаю, что давно в дверь еще и стучат часто и сильно, каблуками. Я открываю дверь и вижу перед собой бледное, резкое лицо Тани. За нею виднеется кто-то еще — кажется, мой сосед Аркадий Аркадьевич. Они молча проходят мимо меня, причем Аркадий Аркадьевич по привычке вежливо спрашивает:

— Можно?

Таня бросается к Тулузину, который по-прежнему, обмякнув, сидит на полу.

Тулузин мычит и мотает головой. Таня становится на колени, приподнимает его голову и, увидев безобразное от синяков лицо, вскрикивает и начинает часто целовать и ощупывать его голову, шею, руки.

— Что он вам сделал, что? — кричит она мне, стискивая кулачки.

Я не отвечаю, подбираю остатки стула и вытаскиваю их в коридор.

— Подлец! — Тулузин с трудом шевелит губами. — Ты думаешь, это все? В суд. Я подам на тебя в суд — вот она свидетель!

— Степа, где больно? Скажи, где тебе больно? — спрашивает она, стоя рядом на коленях и все не отпуская его голову. — Вы зверь, — она поворачивает ко мне лицо, и я поражаюсь силе ненависти в ее глазах. — Вы ответите за свое хулиганство!