Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

В следующую неделю я во второй смене, с четырех, и возвращаюсь домой поздно, к часу. К этому времени город уже успокаивается, пустеет, и приятно пройти пешком несколько кварталов от трамвайной остановки до своего дома. На улицах почти никого — фонари через один гаснут; и если даже небольшой ветер, можно идти и слушать, как шумят тополя. Днем этого не услышишь, потому что днем машины, и люди, и дневная сутолока. Я возвращаюсь домой теперь всегда торопясь, и на это есть свои особые причины. Мне неприятно, но я не могу переделать себя и всю неделю живу в какой-то мелкой озлобленности. Я презираю себя за то, что дал Тулузину ключ от своей квартиры; два или три раза я понял, что он был у меня, и был не один — в этом я уверен: как-то раз остались обертки от дорогих ленинградских конфет, и еще постель была застелена не по-моему — угадывалась рука женщины. Я бы не сказал, что все это мне особенно нравилось; и я думал при первой же встрече попросить Тулузина вернуть мне ключ, но он избегал меня. Раза два мне попадалась навстречу Таня — девушка, с которой он меня познакомил на пляже. Я сдержанно здоровался с ней и проходил мимо. Ей очень не хотелось видеть меня, это было заметно по лицу — наша улица хорошо освещена — и по торопливости, с какой она пробегала мимо. Вчера я встретил ее в подъезде своего дома и, кивнув, хотел войти в парадное. Я не знаю, что меня остановило, вероятно, выражение стыда и неловкости, которое она безуспешно пыталась скрыть за насмешливой, презрительной улыбкой.

— Вы, наверное, ждете Степана? — неуверенно спросил я, и она поглядела вызывающе прямо на меня.

— Это не ваше дело, — ответила она отчужденно и вышла на улицу, и мне вдруг все как-то стало понятно и больно. Обертки от ленинградских конфет последние дни перестали появляться, и я понял, что смогу наконец встретиться с Тулузиным и забрать у него ключ.

В следующий понедельник я вернулся рано, и у меня уже горел свет, и занавески на окнах были задернуты. Я, помявшись, вошел. То, что я увидел Тулузина, меня не удивило. Я увидел его из-за плеча Тани; она стояла спиной ко мне в дверях комнаты, и я не знал, что делать, и хотел пройти на кухню. Девушка оглянулась.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Здравствуйте, — ответила она враждебно и улыбнулась.

Я никогда раньше не знал, что можно так улыбаться. Я не робок, но тут смешался.

— Это вы и есть хозяин квартиры?

— Да. Рад служить.

Она медлит. Из глубины комнаты подходит Тулузин и говорит:

— Здравствуй, Иван.

Я молча киваю.

— Какие же вы все мерзавцы, — говорит Таня, страдальчески кривя губы и стараясь быть спокойной. — Господи, какие же вы все мерзавцы! Мерзавцы и скоты! — повторяет она, и голос ее срывается на шепот, она беспомощно что-то застегивает у себя — кажется, ворот платья — и все смотрит на меня; и я недоумеваю, почему она обращается именно ко мне и почему именно я всегда должен быть козлом отпущения? Я забыл о Тулузине, и, если бы не раздался его голос, я бы не вспомнил о нем.

— Таня! — сказал он строго. — Перестань, это наше с тобою дело. Не впутывай, прошу тебя, посторонних.

— Наше, да? Наше? — говорила она, теперь повернувшись к нему, и я увидел, что она вся дрожит от обиды и ненависти и не находит нужных слов. — Наше? — бессмысленно повторяла она. — Наше? Наше?

Ей было совсем плохо, я был ближе к ней и видел. Я хотел поддержать ее, мне показалось, что она сейчас упадет. Но она с такой ненавистью взглянула на меня, что я отступил.

— Пропустите! — шепотом сказала она и бросилась к двери, и долго рвала ручку, и потом все-таки открыла, и как-то не вышла, а вытолкнула себя в дверь.

Когда она бросилась к двери, она задела меня плечом, и я отодвинулся. Тулузин хотел пойти за ней, потом вернулся и, пожав плечами, что-то сказал сквозь зубы. Мы остались одни.

Я гляжу в потолок, кусаю какую-то горчащую веточку и молчу. Мне противны эти стены, этот потолок, этот Тулузин, эта Таня с худым, несчастным лицом. И какого черта я впутался в эту историю?

— Чего молчишь, старик, как делишки? — Голос у Тулузина не обычный, ласково-басовитый, а неровный, хриплый. Он откашливается.

— Так что, жениться теперь будешь? — спрашиваю я Тулузина неожиданно для себя.

— Как жениться?

— А так…

— На ней, на Тане, ты хочешь сказать? Если на них на всех жениться… Если хочешь, и ты можешь ее пригласить, я не против, — он ловит мой взгляд и морщится. — Ладно, ладно, не понимаешь шуток.

— Ты ведь у нее первый.

— А ты знаешь?

— Ты и сам это знаешь.

Шутить Тулузин больше не решается. Помолчав, говорит:

— Поди ты, Иван. Подуется, помечется, — Тулузин не глядит на меня, — перестанет. Когда-нибудь все равно этому быть.

— Значит, не будешь жениться? — спрашиваю я равнодушно; и мне действительно все равно, пусть не была бы дурой эта девчонка.

— Нет, не буду, — уже раздраженно отвечает мне Тулузин и встает.

— Ты знаешь, Степан, — прошу я, вспомнив. — Ты верни мне ключ от квартиры.

— Хорошо, вот он, на столе.

Тулузин поворачивает ко мне красивую голову и глядит на меня зло и насмешливо: