Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Когда Воромеев с чувством тайного облегчения намеренно проигрывает в первый раз, Колька Ветров, не выдержав, снова придвинувшись от входа в палатку к ящику, на котором, треща, оплывает четвертая или пятая смена толстых стеариновых свечей, со страхом толкает Воромеева под руку; он тоже что-то такое почувствовал и пытается помешать, остановить происходящее; Воромеев со зла материт его, и Колька обиженно замолкает. Воромеев теперь проигрывает раз за разом, и только Коржак ничего не замечает и снова вздрагивающими руками прячет деньги в черный мешочек. И даже Полосухин, несколько привыкнув к потере полугодового заработка, с простодушным изумлением таращит свои светлые глаза то на одного, то на другого игрока; он уже смутно догадывается, хотя полностью еще не понимает, а Колька Ветров, заглядывая через плечо Воромеева в карты, делает круглые глаза, жмурится, трясет головой. «На тебе еще, на! — думает Воромеев, он сейчас окончательно хозяин положения, и его движения свободны и уверенны. — Бери. Интересно, когда ты остановишься? Бери, бери, хапай, не может быть, чтобы ты не понимал, что значат для Полосухина его кровные денежки, давай проявляйся до конца».

Воромеев еще никогда не чувствовал себя так напряженно, все в нем останавливается, замирает, перед ним сейчас даже не просто человек, Захар Ефимович Коржак, с его лицом, манерой улыбаться и говорить, есть, пить, держаться с людьми, а нечто отвлеченное. Воромеевым полностью владеет своя мысль, и он подчиняется ей полностью и не может остановиться, хотя отлично понимает, что делает то, о чем потом не раз пожалеет, и что над ним потом еще долго будут смеяться, как над деревенским Иванушкой-дурачком. Но он пойдет до конца, он это знает, интересно посмотреть, чем все кончится.

Из накуренной палатки через приоткрытый полог особенно хороша чистота ночи, и у Воромеева гулко колотится сердце и руки начинают наливаться тяжестью; у Коржака на губах стынет неуверенная улыбка, а Воромеев сначала неясно и далеко, а затем все ближе начинает чувствовать страх; ему кажется, что он борется не с Коржаком, а с самим собою, в нем появляется сумятица, нарастают непонятное отчаянное веселье и легкость, он невесом, у него словно нет тела, и в то же время ему страшно.

— Ну и как, как, Андрюшенька? — всякий раз спрашивает Коржак, выигрывая.

— Ничего, Захар Ефимыч, ничего, — стараясь не глядеть на него, чтобы себя не выдать, отвечает Воромеев сквозь зубы. — Все хорошо, в норме.

Но Коржак в этот момент чуток, как зверь; происходит нечто неладное и непривычное — у него сдают нервы, и он предлагает Воромееву прекратить игру, и, когда Воромеев отказывается, Коржак больше для формы предупреждает:

— Ладно, смотри, Андрюшенька, не обижайся потом.

— Смотрю, — отвечает Воромеев и протягивает руку за новой картой. — Перебор, — говорит он, и выбрасывает карты, и начинает отсчитывать деньги; в палатке наступает тишина.

Воромеев первое время не замечает, затем недоуменно поднимает голову. Коржак, пригнувшись, упираясь головой в парусину, стоит над ним. Воромеев поднимается.

— Ты что, Андрюшенька, — тихо говорит Коржак, пряча руки за спину, — ты меня разыгрывать решил? Дураком хочешь выставить перед всеми? Ты сейчас нарочно лишнюю карту взял. А-а? Нехорошо как-то получается, милок, как-то мне неловко будет твои деньжата в отпуске по теплому морю раскидывать.

— Успокойся, — отвечает Воромеев с застывшей улыбкой и чувствуя такую усталость, словно весь день растаскивал заломы. — А ты только сейчас заметил? Тебе же они нужны, садись, нечего комедию ломать. Впрочем, ты можешь так все забирать, без игры, давай… Тебе же это зачем-то нужно. У тебя много детей, Коржак? Пять, десять?

Коржак издает какой-то рычащий звук; Воромеев чувствует, что на него обрушится сейчас удар, от которого вообще можно не встать, и что этот удар уже не остановить; метнувшись вперед, Воромеев сильно бьет Коржака головой в живот, и тот, охнув, тяжело шлепается на место, от удивления и боли у него круглые глаза, и он никак не может прийти в себя, и ему теперь нельзя лезть драться. Слишком много народу, и все трезвые — не дадут, все из пострадавших и потому будут только рады навалиться на него всем скопом, и он пересиливает себя.

— Игры больше не будет, — ни на кого не глядя, говорит он, сметает банк и, комкая деньги, засовывает их в мешочек. Он торопится уйти, и Воромеев от злости, что у него ничего не вышло, тоже теряет в какой-то мере контроль над собой, а ему это некстати, сейчас ему необходимо еще что-то сделать, иначе все происшедшее будет долго помниться как что-то мелкое и гадкое; он никак не может оторвать глаза от рук Коржака с толстыми, сильными пальцами, поросшими поверху редким золотистым волосом.