Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Зачем же вы тогда пишете? — спросил Косачев, не скрывая своего изумления. — Это же бессмысленно, сизифов труд по собственному желанию? Уж лучше бы все это собирать, а потом и отдать кому-нибудь.

Не отвечая, Васильев присел у плиты, на которой что-то кипело, прикурил от огонька, жмурясь.

— Все это так, Павел Андреевич, — сказал он, — но стоит ли об этом? Огорода я не держу, как другие, семьи у меня нет, охотиться я не люблю, раз в два года, да и то только в самых кровавых настроениях, когда терпеть больше нельзя. Значит, времени свободного масса остается, отсюда и тоска, вот и пишу. А потом и сжигаю, все закономерно, никому ведь не нужно то, чем человек от безделья занимается. Конечно, можно было бы и тебе отдать, да я не хочу этого и никогда не сделаю.

— Ну, до свидания, Иван Павлович, — сказал Косачев растерянно. — Заходите при случае…

— Погоди, — остановил его Васильев. — Ты мне скажи по-честному: у тебя бывает вот такое настроение, когда тебе надо хотя бы на охоту пойти? — он остановился против Косачева, внимательно, с легкой иронией всматриваясь тому в лицо, словно отыскивая подтверждение не своим словам, а чему-то неизмеримо более важному, и, не найдя ничего, с некоторым усилием встряхнулся, отпуская Косачева. — Ну ладно, иди, тебе еще рано, ты до таких вещей потом дойдешь. Или дойдешь, или нет — одно из двух. Помнишь: «И мальчики кровавые в глазах…» Это тот случай, когда нужно идти на охоту. Кстати, и ты можешь заглядывать почаще, как-никак я у себя дома, а ты на квартире у директора, мне не с руки туда заходить.

Проводив Косачева, он долго не мог преодолеть какое-то неприятное чувство от встречи с ним, и больше всего от себя, от того, как он говорил и что говорил слишком много, словно наизнанку старался вывернуться, и все от того же тщеславия, от нелепой гордыни показать себя. А надо бы уже привыкнуть, отрезать раз и навсегда «от» и «до» и жить как нравится, как привык жить. Выйдя покурить во двор, он так и сидел с незажженной цигаркой, не замечая ни комаров, ни криков соседских ребятишек, которые, несмотря на поздний час, никак не могли угомониться и вели какую-то шумную и долгую игру.

12

Прошли с работы. На другом конце поселка поскандалили бабы, и еще долго слышались их визгливые голоса. Ночь подошла незаметно, домик смотрел темными окнами; Васильев прислушался к далекому рокоту машины в тайге и потрогал подбородок; наверное, с неделю не брился, подумал он, опять прислушиваясь и с облегчением вздыхая. Недалеко раздался чей-то неясный говор, разобрать было ничего нельзя. Потом шаги: кто-то легко и быстро шел мимо, напевая песенку без слов; голос был женский, незнакомый и приятный; шаги оборвались как раз напротив, и Васильев неодобрительно сжал губы: «Ишь, обормот…»

— Здравствуй. Давно ждешь? — спросил Косачев.

— С тех пор, как приехала. Здравствуй, Павел.

Звук поцелуя раздался неожиданно громко.

— Ты получал мои письма?

— Ты ведь писала о замужестве…

В ответ был какой-то неопределенный звук, кажется, вздохнули громко, и теперь Васильев узнал Галинку Стрепетову.

— Неправда все это, Павел, какое замужество. Так, ездила, ездила, а толку никакого, видать, не судила мне судьба бабьего счастья, неприкаянная уродилась, — она засмеялась коротко. — От самой себя хотела уехать, дура, зря все, ничего не получилось, вот и потянуло назад. Помнишь клуб, как познакомились? Сижу как дура и вспоминаю все. Наверное, смеешься про себя. Знаю я вас, мужиков. Молчи… молчи…

— Я молчу.

— Молчишь, а про себя что думаешь?

— Давай лучше сядем, Галя, ссориться с тобой я не хочу и не буду.

По ту сторону заборчика стояла скамейка, вспомнив об этом, Васильев хотел уйти, но при первом его движении поленница зашаталась, и он остался. Как-то нехорошо получалось, и уйти нельзя было, и не закуришь, услышат. Он пригнул голову, пытаясь нащупать ногой землю и не зашуметь дровами.

— У меня много всего было — и каждый раз несчастливо складывалось, а я на все ноль внимания, все для меня трын-трава зеленая. А тут не смогла, заронил ты в меня что-то. Ведь уезжала, радовалась, а потом хоть вой, сама себе в тягость. Ну зачем, думаю, я ему такая? Неинтересно со мной, ничего я не знаю, и прошлое у меня. Сколько раз зарекалась — забуду…

— Зачем ты так, Галинка? Все понемногу устроится, жизнь вообще странная и переменчивая штука. Пойдем лучше погуляем.

— Посидим еще.

Голос у нее был неуверенный и усталый.

— А у тебя как дела? — спросила она. — Ты что-то собирался писать…

Вздох. Негромкий смешок.

— Не выходит, все бросил, видно, не одарил боженька талантом, Галинка.

Она промолчала.

— Работаю пока, вчера только вернулся из Северогорска. За тракторами ездил, хорошая поездка, в театр успели сходить.

Васильев неловко повернулся, скрипнул дровами и замер.

— Слышишь?

— Кошки, вероятно.

Было что-то сокровенное в этом разговоре и недосказанное, и Васильеву стало жалко Галинку, в голосе Косачева сквозила сдержанность; он словно бы мимоходом упомянул об Александре, и Васильев услышал негромкий и, как ему показалось, несколько злой смех.