Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Баржа затонула со всем добром, ну, ведь Сашка — парень горячий, ему от других всегда нужно отличие иметь. Внес предложение всем снять брюки и превратиться в японских ныряльщиц. Приз — дизельный трактор и улыбка директора.

Галинка слушала молча, не прерывая, затем осторожно спросила:

— Говоришь, ничего серьезного?

— Не беспокойся, растяжение сухожилий.

— А я и не беспокоюсь, что он мне. Вот пойду к вам в бригаду чокеровщицей, я уже с мастером договорилась. Что мне беспокоиться? Буду коммунизм строить да вас любить.

— Галинка…

— Ну что Галинка, что Галинка?

— Дай же сказать…

— Сказать! Что ты можешь сказать? Сидишь — хоть бы нарочно обнял, камнем бесчувственным сидишь.

Все-таки приловчившись, Васильев бесшумно сполз на землю, помедлил и, ступая на носках, полусогнувшись, тихонько отошел от забора, скрылся в дверях.

13

На первый взгляд ничего серьезного не произошло, все честь честью, успели вовремя, откачали, но это казалось со стороны, другим, посторонним, только не ему самому. Потолок был в мелких-мелких трещинах, из распахнутого, затянутого марлей окна доносились шумы улицы: стук топора, гудки машин, детские голоса. Все было как прежде — руки, спина, ноги, и нога заживает, опухоль спала. Но странное дело: не возвращалось ясное, безмятежное настроение, владевшее им со времени последнего разговора с Ириной и теперь сразу исчезнувшее. Очнувшись на берегу и придя в сознание, он стал бояться, не смог спокойно смотреть на воду, впервые он подумал о смерти. Это было мучительное, неприятное чувство, не исчезавшее и во сне, потому что ему теперь часто снились Игрень, какой-то зеленый, холодный ветер и волны. Они мчали его, как щепку, затягивали вглубь, в непроходимые скользкие и липкие заросли, и он, начиная захлебываться и задыхаться, просыпался в трудном поту.

К нему заходили ребята — Афоня, Анищенко, Косачев, Ирина. Александр особенно ждал ее прихода, ждал нетерпеливо и сильнее, чем прежде, и она тормошила его, много смеялась, а он не находил слов, и смущался, и, вероятно, поэтому с облегчением встречал ее короткое «до завтра, Саша».

Впрочем, у Ирины всегда находился предлог остаться, и он никогда не прекословил, брал палку и выходил с ней на улицу; он почти точно угадывал время, когда она должна была прийти, и уже заранее начинал волноваться и готовился; она становилась ему все необходимее; вот и сегодня, ожидая ее, он взглянул на себя в зеркало, достал и надел чистую рубашку и вышел на улицу с легким и приподнятым настроением; он увидел ее издали и глядел на нее не отрываясь; она подошла, села рядом, и он, нащупав ее руку, слегка пожал.

— Я тебе пирожков с мясом принесла, — сказала она, — и роман Олдриджа, говорят, хороший. Что-то о войне. Отдай, пожалуйста, мою руку.

— Нет, ни за что, — сказал он.

— Послушай, Саша, — сказала она, — тебе не кажется, что я тебе иногда мешаю? Ты не обижайся, я давно хотела сказать об этом. Ты почти не слушаешь, о чем я говорю.

Подняв голову, он взглянул с недоумением и заметил, что ресницы у нее чуть вздрагивают; он хотел обнять ее и не смог. Опоздай Головин на несколько минут, подумал он, и не видать бы ему этих темных вздрагивающих ресниц, не слышать голоса, ее голоса, и не было бы этой теплой и послушной руки, она увидела нежность в его глазах.

— Ты знаешь, Галинка Стрепетова вернулась, опять здесь будет жить, — сказала она небрежно, напряженно глядя перед собой, туда, где тайга сливалась с небом.

— Да? — переспросил он подчеркнуто безразлично, сильнее сжимая ее руку, и ему и в самом деле было все равно, вернулась ли Галинка или нет, да и вообще есть ли она на свете; она ушла из его жизни, ничего не оставив, и теперь он сам видел, что их свел случай и Галинка была далеким прошлым, и ему не хотелось о нем вспоминать.

— Тебе по дому не требуется что-нибудь сделать, Саша?

— Требуется. Отнеси пирожки на стол, — попросил он и встал, ожидая.

— Хорошо, если тебе так хочется, я их отнесу, — сказала Ирина и пошла впереди; в доме было прохладнее, и она, положив кулек с пирожками и книгу на стол, помедлила и, хмурясь слегка, села.

— Я к тебе завтра попозже зайду, — сказала она, — мне обед на лесосеку везти. Чем ты вообще питаешься?

— Духом святым, — засмеялся он. — Можешь заглянуть в шкаф, вчера Афоня притащил медвежий окорок, могу половину пожертвовать.

— А он не испортится?

— Копченый, Афоня сам делает, в этом он мастер.

— Давай, — засмеялась она, и он, стараясь идти ровнее, достал из шкафа твердый, пахучий кусок медвежатины килограммов в десять, тарелку и нож и стал нарезать мясо, которое в равных, тонких ломтиках сразу меняло цвет, из темного становилось розоватым, как бы наполненным тусклым светом.

В окно были видны цепи сопок и дымящийся двухголовый вулкан. Ирина подумала, что они видят эту картину чуть ли не каждый день, и она им никогда не надоедает.

— Ты очень изменился после поездки, Саша, — сказала она, сдвинув густые темные брови. — Если бы я тебя не знала раньше… В самом деле, словно другой человек.

— Не обращай внимания, пройдет.

— Ты иногда кажешься мне старым-старым.