Коробка в форме сердца

Джорджия вопросительно подняла брови. В неярком свете ближайшего уличного фонаря ее глаза заблестели, словно вода на дне колодца. Глядя на Джуда, она безмолвно ждала продолжения.

— Подождем, пока она не вытащит мусор, а там подойдем и посадим в машину.

— «Посадим»?

— Да. Покатаемся по окрестностям. Поговорим кой о чем… втроем.

— А если мусор вынесет ее муж?

— Это вряд ли. Он был резервистом и сгинул в Ираке. Конечно, о сестре Анна особо не распространялась, но кое-что рассказала.

— Может, она с тех пор парня себе завела.

— Ну, если завела и он намного здоровее меня, другого шанса дождемся. Но Анна ни про каких ее парней, любовников и сожителей не упоминала ни словом. Судя по всему, что я слышал, Джессика жила здесь только с их отчимом, Крэддоком, и дочерью.

— Дочерью?

Джуд бросил многозначительный взгляд на розовый двухколесный велосипед, прислоненный к стене гаража Прайсов. Туда же взглянула и Джорджия.

— Вот почему среди ночи к ней вламываться не стоит, — пояснил Джуд. — Однако в школе завтра учебный день. Рано или поздно Джессика останется одна.

— И что тогда?

— Тогда все, что нужно, и провернем, не опасаясь ее дочь напугать.

На время оба умолкли. Со стороны пальм и кустов за недостроенным домом доносился ритмичный, потусторонний гул насекомых. Больше тишину улицы не нарушало ничто.

— А что мы с ней сделаем? — негромко спросила Джорджия.

— Что бы ни потребовалось.

Джорджия, до отказа опустив назад спинку кресла, уставилась во мрак под потолком. Бон, сунув морду вперед, требовательно заскулила ей в ухо, и Джорджия погладила овчарку по голове.

— Джуд, собаки-то жрать хотят.

— Придется им потерпеть, — ответил Джуд, не сводя взгляда с дома Джессики Прайс.

К ломоте в висках прибавилась саднящая боль разбитых костяшек. Вдобавок он жутко устал и от усталости не мог надолго сосредоточиться ни на одной связной цепочке мыслей. Казалось, мысли превратились в свору черных псов, безо всякого толку, без цели кружащихся на месте в погоне за собственными хвостами.

Дурного он в жизни, конечно, наделал немало — к примеру, посадил Анну в поезд, отправив ее к родственникам, на погибель, но ничего подобного тому, что могло ждать его впереди, наверное, пока что не совершал. Мало ли как дальше все обернется? Вполне ведь и до убийства может дойти… При этой мысли в голове зазвучал голос Джонни Кэша, поющего «Блюз Фолсомской тюрьмы»: мама говорила, будь хорошим мальчиком, с пушками не балуй, и так далее, и так далее. Тут Джуду, разумеется, вспомнился оставленный дома револьвер, огромный, под стать Джону Уэйну, «сорок четвертый». Наверное, с револьвером в руках ответы от Джессики Прайс получить было бы проще… вот только если б он прихватил с собой револьвер, Крэддок наверняка давно уболтал бы его застрелить Джорджию, и собак, конечно же, тоже, а напоследок застрелиться самому. Дальше из глубин памяти всплыли все револьверы и ружья и все собаки, какие у него были в жизни, и как он, Джуд, в восторге носился босиком со стаей собак по холмам за отцовской фермой, в лучах рассвета, под отдаленные хлопки дробовика — это отец стрелял уток, и как мать вместе с ним, девятилетним, сбежала от отца, только на остановке «Грейхаундов»[90] оробела, позвонила родителям, пожаловалась им, поплакалась, а те велели ей везти мальчишку к отцу да решать дело миром, примириться и с законным мужем, и с Господом, а когда оба вернулись домой, отец, ждавший их на крыльце с дробовиком в руках, врезал матери по зубам ружейным прикладом, ткнул дулом в левую грудь и сказал, что пристрелит ее, если она снова вздумает сбежать из дому, и больше мать о побегах даже не думала. А когда Джуд — только в то время он еще был Джастином — двинулся в дом, отец сказал:

— На тебя, парень, я не сержусь, ты-то тут не виноват, — и, обхватив его за плечи, притиснул к бедру.

Притиснул к бедру, и наклонился, подставив щеку для поцелуя, и добавил, что любит сына, а Джастин машинально ответил, что тоже любит его, и до сих пор, вспоминая об этом случае, невольно ежился. Вот это было поступком настолько отталкивающим, настолько постыдным, что Джастин просто не смог оставаться тем, кто его совершил, отчего ему и потребовалось со временем превратиться в кого-то другого. Но можно ли считать этот иудин поцелуй на отцовской щеке, пока мать истекала кровью, безропотное согласие принять ничего не стоящий сребреник отцовской любви, худшим, что только Джуд сделал в жизни? Наверное, нет. Наверное, это не хуже отправки Анны к родным, и вот теперь он снова вернулся к тому же, с чего начинал, гадая насчет приближающегося утра, гадая, сможет ли, когда потребуется, запихнуть сестру Анны на заднее сиденье «Мустанга», увезти из дому и разговорить — любыми средствами, какими придется.