Король франков

   — Помню, только это было грустное обещание.

   — Можер, ляг, я сменю корпии и повязки, смотри, какие они!

   — Не лягу, пока ты не простишь меня.

   — Простить? Но за что же?

   — За неправду. Я ведь тогда солгал. Знаешь, как я тебя ждал? Если бы ты знала, как... Я ненавидел потом себя.

Она упала на колени, улыбнулась, обняла его ноги.

   — Сумасшедший... Я давно уже простила...

   — Правда? — Можер хотел обнять её, но руки не слушались, он едва не взвыл от боли. Мало того, быстро стали мокнуть, темнея, ещё две корпии на предплечье.

   — Скорее же ложись! — взмолилась Изабелла, увидев это и помогая нормандцу улечься. — Посмотри только, на кого ты стал похож: весь в багровых пятнах! Пресвятая Дева! Тебе так нужна кровь, половину её ты потерял вчера, а вторую — хочешь сегодня?

Можер наконец улёгся, и Изабелла занялась врачеванием. Приходилось отдирать старые, присохшие к ранам тампоны, и нормандец сжимал зубы, чтобы не застонать от боли, думая при этом, что получать раны значительно легче, нежели потом залечивать их.

   — Тебе, наверное, больно, — сама морщась, будто это были её раны, тихо говорила Изабелла, осторожно отдирая корпии. — Но я аккуратно, очень-очень нежно, видишь, я даже смачиваю их водой, иные не оторвать. Но так надо. Потерпи, миленький мой, ну, пожалуйста... Зато потом раны быстрее будут заживать. Вот эта, от стрелы, ещё куда ни шло, отверстие мало, а эта... Матерь Божья!..

И Изабелла, вздыхая и качая головой, что-то бубня под нос, продолжала кропотливо выполнять свою нелёгкую работу. А Можер смотрел на неё и чувствовал, как волна нежности, неизвестно откуда взявшаяся, затапливает его сердце. Он не отрывал от неё взгляда, готов был слушать её бесконечно, обнимать, целовать её губы и глаза, а потом говорить такие слова, которые вызывали бы у неё счастливую улыбку и тёплый, как луч солнца, ласковый взгляд. И вдруг он почувствовал, что эта юная монахиня, непостижимой волей судьбы оказавшаяся рядом и проявляющая о нём такую заботу, стала ему бесконечно дорога! Понял, что милее этой девушки никого в жизни не встречал и уже не встретит! Её образ столь полонил его сердце, не знавшее доселе ничего подобного, что ни о чём другом уже и думать было невозможно! Можеру захотелось сказать ей в эти мгновения какие-то нежные, трогательные слова, чтобы выразить благодарность за всё... Но он не знал таких слов, они никогда не слетали с его губ за ненадобностью. А сейчас они ему стали нужны, но он, порывшись в памяти и не найдя их, сказал лишь одно слово, которое нашлось у него:

   — Изабо...

Она подняла голову, оторвавшись от повязок. И, глядя в её глаза, он прочёл в них, что слово это заменило собою все, которых он не знал. И это обрадовало его.

Изабелла молчала. Но улыбка говорила вместо слов. Она была рада, что он смотрел на неё совсем другими глазами, не как тогда, когда она пришла к нему в мирском платье. Теперь они источали боль, раскаяние и... она увидела в них то, что заставило её сердце затрепетать от радости — нежность!

   — Изабелла... — тихо повторил Можер.

Она положила пальчик ему на губы:

   — Не мешай мне.

   — Какая ты милая... — он с трудом взял её ладонь, сжал пальцы: — И такая красивая... Ты самая прекрасная из женщин.

Сияя от счастья, она потянулась к нему и поцеловала в губы.

   — Ещё... — попросил Можер, глядя в её глаза. — Ну, пожалуйста...

   — Потом, — прошептала она, — сначала твои раны, а потом питьё...

Можер в ответ улыбнулся. И вскоре, дождавшись обещанного поцелуя, уснул с кроткой улыбкой на губах. Изабелла потихоньку отошла, сняла монашеское платье, легла в кровать Рено и, едва успев натянуть на себя покрывало, погрузилась в глубокий сон.

Глава 18 ОТКРОВЕНИЯ

Прошла неделя, вся в хлопотах и беготне. К концу её Вален облегчённо вздохнул: некоторые пациенты уже свободно передвигались по палате и даже выходили во двор. Но дозволял он это только тем, чьи раны были зашиты нитками. Остальным путешествия пока возбранялись, хотя разрешалось совершать небольшие прогулки по проходу между коек.

Генрих Бургундский оправился быстрее всех. Его бедра были защищены кожаными бляшками, а в одной руке он всё время держал щит, оттого раны были незначительны. Маникор, выбирая щит, второпях не надел боевых поножей, в результате получил много ран. К тому же щит он вскоре обронил и, не найдя его, схватил первое, что попалось под руку — чей-то меч. Но он чувствовал себя уже вполне прилично и, рискуя вызвать гнев Валена, часто отлучался из лазарета на прогулку. Субизу отсекли пол-уха и сильно порезали нос. В остальном он отделался царапинами, да ещё ухитрился где-то поломать руку. Вилье рассекли предплечье до самого локтя. Вален зашил ему рану крепкими нитками крест-накрест и через несколько дней обещал снять швы. Бедняга Вилье сильно переживал из-за двух пальцев на левой руке; их отрубил сарацин, когда Вилье всадил ему в грудь кинжал.