Король русалочьего моря

– А как ещё? – вскинулся Николя. – Этот подонок был нашим управляющим, он даже в Великую войну служил рядом с отцом и дедом, дед ему доверял как себе – а теперь он щеголяет в кожаной тужурке и изображает из себя борца за свободу! Но скажите, господа, – он требовательным взглядом призвал в свидетели всех, кто на него в тот момент смотрел, остановившись почему-то на Ксандере, – разве свобода стоит такого?

– Свобода стоит очень многого, – тихо сказал Ксандер.

– Ну, – чуть смутился тот, – это конечно… Господин ректор! А вы, что вы скажете?

Ксандер обнаружил, что Сидро д’Эстаон невозмутимо стоит за плечом Шарло, небрежно отхлебывая из объёмистой кружки то ли пиво, то ли сидр, но что-то пенистое. Призванный арбитром в спор, он уселся за стол между подвинувшимися учениками и сделал ещё глоток, прежде чем ответить.

– Свобода стоит многого, это правда, – отозвался он наконец. – Особенно для тех, кто был её лишен веками. Вы можете себе представить, какой счет может накопиться за несколько столетий?

Николя фыркнул.

– Только не надо думать, что все одинаковы! Мои предки вообще особенно крестьян не обижали, и уж точно никого не пороли на конюшне, не травили собаками или что там полагается! Дед вообще, если хотите знать, умер от разрыва сердца, когда узнал…

– Скажите, господин Анненков, – прервал его ректор, – а вы знаете, как выглядел этот ваш злодей и нелюдь?

Николя нахмурился, а потом вдруг просиял.

– Могу даже показать! Но… мне надо сбегать к себе…

– Не трудитесь, – ректор сделал неспешный глоток. – Подозреваю, что у вас фотография, где ваш недруг каким-то образом рядом с вашим отцом, иначе бы вы её не хранили. Вы наверняка смотрели на неё не раз, поэтому просто вспомните её как можно ярче. Можете?

Николя кивнул и закрыл глаза. На плечо Ксандера легла узкая бледная рука, и оглянувшись, он увидел Одиль. А напротив них, рядом с ректором, оказался учитель венецианки – профессор Мендиальдеа, смотревший на Николя внимательно и печально.

Вокруг них всё стихло: должно быть, ожидалось редкое зрелище. Но довольно долго ничего не происходило, и Ксандер уже был готов расслабиться, когда вдруг воздух между Николя и баскским профессором дрогнул, и в нём проявилась картинка – точнее, должно быть, та самая фотография, сначала нечетко, а потом всё яснее, пока уже не надо было напрягать зрение, чтобы увидеть в деталях двух стоящих мужчин, обоих – в форме.

Парадоксально, но первая мысль, которая возникла у Ксандера при виде эдакого чуда, была: «Интересно, с той стороны стола её видят так же, как мы, или зеркально?»

Он её отогнал и всмотрелся. Что хорошо с военными, так это то, что сразу видно иерархию, и здесь она была странна: офицерские погоны были на более моложавом из двух, а тот, что постарше, был явно солдатом, хотя на нём висел крест неизвестной Ксандеру награды. Младший был почти как две капли воды похож на Николя, и можно было догадаться, что он-то и был его отцом, но и второй…

– Удивительная вещь – наследственность, – выдохнул в тишину ректор д’Эстаон. – Вы, конечно, спросите, своего отца, но что-то мне думается, что…

– Нет! – Николя вскочил и даже рукой помахал на призрак фотографии, который от этого побледнел, но не исчез. Ректор покачал головой.

– Так или иначе, между вами лежат кровь и слёзы, а это такая река, которую каждое поколение стремится углубить. Но побеждают те, кто могут протянуть через этот поток руку. А уж будет ли это обидчик с покаянием или обиженный с прощением, это неважно. Сложно сказать, что труднее.

Он замолк, и вокруг тоже все молчали, пока Шарло не сказал:

– Есть вещи, в которых очень трудно каяться, но простить…

Ректор последним глотком допил свою кружку и отдал её невидимому жужжащему рою.

– Простить можно очень многое. Единственное, что простить почти невозможно, – он глянул на столпившихся студентов, – это унижение. Это очень мало кто умеет, и только по большой любви.

Рука Одили на плече Ксандера чуть дрогнула, напомнив о себе. Но её голос, когда она заговорила, был почти светским.

– Святые прощали все, господин ректор.

– А святых нельзя унизить, – спокойно отозвался он. – Только – много ли вы знаете святых, госпожа де Нордгау?

***

– Ксандер, нам надо поговорить, не уходи, пожалуйста.

Признаться, уйти было его первым импульсом, как только он услышал голос Алехандры. Но она не кривлялась, не заигрывала – она волновалась, но говорила ясно, и он решил рискнуть. Ещё она дрожала, и сообразив, что на верхней галерее зала, куда он ушел от застолья и начавшихся танцев, для её открытого платья было не так уж жарко, стянул с себя расшитый камзол и накинул ей на плечи.

– О чём?

– Ксандер, я… я очень виновата. Я не знаю, о чём я думала… наверное, ни о чём не думала, но правда, я не хотела, я… и я не знаю, что делать. И ректор – он говорил об унижении, и меня как ошпарило: я ведь именно это и сделала, и тут я увидела тебя и подумала, что ты же фламандец, ты скажешь, ты можешь… Ксандер, что мне сделать, чтобы Катлина меня простила? Или, – она подняла на него отчаянные глаза, – она не простит?