Король цирка

— А вот и наш немецкий друг! — вкрадчиво промолвил воевода, буравя его колючим взглядом из-под густых бровей. — Между прочим, прошло уже три недели с тех пор, как вы попали к нам в плен. Как я вижу, горный воздух не идет вам на пользу. А ваши родственники, которым мы отправили письмо, до сих пор не прислали в качестве выкупа за вас тысячу пиастров[29]. Я очень прошу, напишите им сами, что они должны как можно скорее выслать две тысячи пиастров, потому что ваша жизнь в большой опасности. А пока можете идти.

Немец понуро поплелся обратно в дом.

— Вот негодяи! — разволновался господин Барберри, с тревогой ощупывая голенища своих сапог.

По совету бывшего матроса он заранее спрятал туда последние деньги, оставив разбойников с носом, так что они напрасно шарили по его карманам.

Хмурые вооруженные старцы стали понемногу расходиться. Солнце уже начинало клониться к закату. Запертые в кибитке артисты с тревогой ожидали своей участи. Что станется с ними в этой глуши? Удастся ли им выбраться из разбойничьего гнезда?

— Ох, Симич, Симич! — горестно вздыхал господин Барберри. — Надо ж было встретить тебя на свою голову!

Русский богатырь пробурчал что-то с угрозой в голосе, а клоун Густав безучастно пожал плечами. Виктор возбужденно сорвался с места, и в глазах его появился лихорадочный блеск.

— У нас ведь тоже есть ружья. Мы дорого отдадим свою жизнь!

— Отсюда, из окна кибитки, запросто положим человек двадцать, когда они приблизятся, — подхватил Миклош.

— Ой, только не надо стрельбы! — жеманно промолвила мадемуазель л’Эстабилье. — Меня это нервирует.

Но Мари-Мари и чудо-чадо Аталанта одобрили план молодых людей.

— Я не боюсь этих злодеев! — решительно заявила Мари-Мари. — Мы сумеем дать им достойным отпор.

Только Пал Чайко не принимал участия в разговоре, внимательно следя за тем, что происходит снаружи, — ведь там как раз обсуждали, что делать с бродячими артистами. Наконец он повернулся к своим товарищам со словами:

— По-моему, до стрельбы дело не дойдет.

В это время дверца кибитки открылась, и раздался голос:

— Выходите!

Бывший матрос вышел первым, за ним последовали остальные. Замыкал шествие господин Барберри, тщетно пытавшийся унять дрожь в коленках.

Воевода приветливо улыбался, подкручивая усы.

— Друзья мои, нам хотелось бы посмотреть ваше представление, — объявил он. — Эти знаменитые «Сцены македонской битвы», о которых у нас в горах так много говорят.

Как только бывший матрос перевел слова воеводы, господин Барберри моментально выступил вперед, оказавшись во главе своей труппы, отвесил глубокий поклон и с самодовольным видом произнес:

— Я автор этой пьесы.

Воевода одобрительно кивнул и продолжил:

— После спектакля можете дальше держать свой путь. Ночью в нашем селе не должно быть посторонних.

Никогда еще члены цирковой труппы Барберри не готовились к представлению так быстро, как в этот раз. Шатер устанавливать не стали, только кибитки отодвинули в сторону и огородили широкий круг веревками, натянутыми на колышки. За этим ограждением разместились зрители, пришедшие со своими скамейками. Первые ряды заняли хмурые молчаливые мужчины, каждый из которых носил за поясом с полдюжины револьверов и кинжалов. Позади толпились женщины с закрытыми до самых глаз лицами. Чумазые ребятишки с громкими криками шныряли где ни попадя, путаясь под ногами.

На заднем плане развели костер, и ярко-красные языки огня отгоняли надвигающиеся сумерки. А вдалеке, озаренные прощальными лучами заходящего солнца, ослепительно сверкали заснеженные вершины гор.

— Какое великолепное освещение! — заметил господин Барберри, по привычке потирая руки.

Артисты поспешно переоделись. Виктор ударил в большой барабан, и господин Барберри, уже в пышной накладной бороде, выехал верхом из-за кибиток на середину импровизированной арены.

Прославленные «Сцены македонской битвы» шли как обычно, однако на этот раз не было ни аплодисментов, ни одобрительных возгласов. Зрители молча, в полной тишине, досмотрели сцену казни, и только когда последний «предатель» рухнул на землю, по рядам в полумраке прокатился глухой ропот.

— Правосудие свершилось! — провозгласил воевода, поднимаясь с пня, на котором сидел.

И все повернулись туда же, куда и он. На толстых сучьях большого ветвистого дерева покачивались на веревках три человеческие фигуры. Это были те самые предатели, которых недавно приговорили к смертной казни. Их тихо повесили во время представления, и в полумраке пламя костра отбрасывало кроваво-красные блики на их безжизненные лица.

Барберри вздрогнул и отвернулся.

— Друзья мои, скорее прочь отсюда! — простонал он. — Вовеки не найти мне покоя после такого зрелища!

Артисты торопливо упаковали свой инвентарь, и кибитки снова тронулись в путь. Никто не решался даже оглянуться, пока они не покинули злополучное село.

Цезарь Барберри, погруженный в свои мысли, то и дело вздыхал и наконец с горечью вымолвил:

— Никогда я не стал бы сочинять эту пьеску, если бы знал, как все это ужасно в действительности…