Королева Бедлама

В поднявшемся адском трезвоне никто, конечно, его не услышал, — это было попросту невозможно. Грохот стоял такой разрушительный, что казалось, в Нью-Йорке бушует Армагеддон и цель его — расколотить вдребезги все чашки, тарелки и подсвечники, когда-либо созданные Хайрамом Стокли. Дверь, висевшая на одной петле, внезапно вылетела наружу, и из обреченной на гибель гончарной мастерской вывалился Стокли, белый как простыня под серебристой окладистой бородой, а следом на улицу вылетела Сесилия (Мэтью подумал, что по скорости бега она могла дать фору любой борзой).

Из соседних лавок и домов на шум начали выходить люди. Кто-то схватил за поводья взбесившуюся лошадь, а еще несколько добрых самаритян бросились помогать ошалевшему фермеру. Мэтью был не в настроении кому-либо помогать; он морщился всякий раз, когда за проломленной стеной мастерской что-то звенело. А теперь оттуда донесся громкий треск дерева, будто ломали кость: это Брут врезался в одну из мансардных опор. Мэтью увидел, как задрожала крыша. Кровля начала дыбиться, и отдельные дощечки дранки выскакивали вверх, будто чертики из табакерки.

С другой стороны лавки, заламывая руки от ужаса, выбежала Пейшенс Стокли. Увидев мужа, она бросилась его обнимать, а потом спрятала лицо у него на груди, не в силах смотреть на неизбежное. Хайрам не то мужался изо всех сил, не то был ошарашен и оттого не издавал ни звука; Сесилия вертелась на месте, будто пытаясь поймать себя за хвост.

Из дыры в стене и дверей мастерской вырывались клубы пыли, трещало дерево, со звоном выскакивали из стен гвозди. Однако грохот разрушения и не думал стихать, ярость Брута была неумолима. Среди этой какофонии Мэтью различил знакомый хруст: дрогнула вторая опора, и крыша вновь затряслась подобно спящему старику, увидевшему страшный сон. Только тут до Мэтью дошло: что одному потолок, то другому — пол.

После очередной канонады воцарилась тишина. Какой-то сумасброд отважился заглянуть внутрь сквозь проделанную быком дыру, но тут же отшатнулся: ему в лицо ударили клубы пыли.

Тишина становилась гнетущей. Внутри то и дело что-то музыкально дзинькало, однако никого не радовал этот чудовищный концерт.

Внезапно в проломе появился Брут, покрытый с ног до головы серой пылью. Под крики и вопли разбегающихся во все стороны людей он протиснулся сквозь дыру, точно пес, и вышел на Бродвей. Там он встал, удивленно озираясь по сторонам — будто никак не мог взять в толк, с чего все так переполошились, — и в это мгновение несколько смельчаков (или, вернее сказать, отчаянных глупцов) сумели ухватить веревку, привязанную к его носовому кольцу. Брут обратил на них покорный взгляд и как будто пожал плечами — при этом с его спины посыпалась пыль и несколько блестящих черепков.

Мэтью облегченно выдохнул. Жизни супругов Стокли больше ничего не грозило, а это главное.

Странный утробный грохот, похожий на отрыжку бегемота, донесся из мастерской. Тут же затрещали доски, крыша поднялась в воздух, повисела там несколько секунд и на глазах у потрясенного Мэтью просела, точно пирог, который не вовремя вынули из печи. Внутри, казалось, неистовствовали боги: из дыры и дверей вылетела мощная волна пыли, которая лондонским туманом покатилась по Бродвею, превращая встречных мужчин, женщин, детей и животных в армию серых пугал.

Мэтью наполовину ослеп, в глазах стояли слезы. Люди вокруг шатались, кашляли и отплевывались. Да уж, эта история точно попадет на первую полосу «Уховертки», подумал он: не каждый день разгулявшиеся быки ровняют с землей целые дома. Сквозь пыльную завесу он пробрался к дыре на месте витрины, поднял голову и увидел поломанные стропила, ибо никакого потолка и никакой мансарды больше не было. Среди руин на полу он разглядел несколько знакомых предметов, и сердце екнуло в груди: вот его кровать, вот обломки сундука с одеждой и… да, в дальнем углу — останки книжного шкафа с выжженным на нижней полке именем и датой: «Rodrigo de Pallares, Octubre 1690».

Мэтью отвернулся, не в силах более смотреть на эту страшную картину, и вдруг сквозь пыльную пелену увидел наблюдающую за ним девушку.

Соломенной шляпки на ней больше не было — Берри не то сняла ее, не то потеряла, — и длинные рыжие кудри волнами рассыпались по плечам. Хотя ее, как и остальных, припорошило пылью, она будто вовсе не замечала это неудобство. Видимо, она разглядела боль в глазах Мэтью, так как и в ее глазах читалась скорбь — она искренне ему сочувствовала. У нее был точеный нос и волевой подбородок, который на ином лице, более миниатюрном и субтильном, мог показаться слишком грубым или слишком широким, но Берил нельзя было назвать ни миниатюрной, ни субтильной. Молча и неподвижно смотрела она на Мэтью, а между ними и кругом витала пыль. Он сделал шаг вперед, как вдруг перед глазами все поплыло, он сел, а точнее, осел прямо на мостовую. Тут он понял, что стал объектом пристального внимания еще одной особы.