Королева Бедлама

В комнату вошел Мэтью Корбетт.

Он проделал долгий путь из Нью-Йорка и был одет соответствующе: светло-коричневые бриджи, белая сорочка, новые чулки. Темно-коричневые сапоги для верховой езды тоже были новые, изготовленные на заказ сапожником Булливером Мартином. Все-таки хорошо иметь высокооплачиваемую работу в Нью-Йорке! Увы, десять шиллингов от Эстер Деверик он так и не получил: хоть деяниям Масочника и Указу о чистых улицах был положен конец, Мэтью не сумел выполнить второе условие сделки — вдова узнала о его открытиях отнюдь не первой. Что ж, не беда. Лучше быть живым, чем с десятью шиллингами в кармане лечь в могилу.

К несчастью для миссис Деверик, статья о разоблачении Масочника появилась в «Уховертке» слишком быстро: вдова не успела собрать вещи и отбыть в Англию. А жители Голден-Хилла, хоть и уважали деньги, не могли одобрить преступный сговор, избавивший ее супруга от конкурента. Да к тому же об этом позоре напечатали в газете, и теперь о нем слышали все без исключения — и знать, и простолюдины. Вот так вышло, что в следующем номере «Уховертки» появилось открытое письмо под заголовком «Прощайте, миссис Деверик!»:

Собирайте свои черные платья, купленные на черные деньги, и убирайтесь отсюда, чтобы мы снова могли дышать и чтобы честные коммерсанты сего города знали, что бывает с теми, для кого жадность и порок превыше законов Бога, Королевы и Государства.

Молю Господа о скорейшем и благополучном вашем прибытии на новое место.

Искренне ваша,

ПОЛЛИ БЛОССОМ

Послание, быть может, вышло жестковатым: автор совершенно не учитывал тот факт, что миссис Деверик ничего не знала о темных делах мужа. Однако именно усилиями вдовы преподобного Уэйда едва не выгнали из церкви Троицы; а без ее свирепых, макиавеллиевских ветров корабль этот так и не покинул гавань.

С многострадальным Робертом Девериком вышла совсем другая история.

Мэтью приблизился к миссис Суонскотт. Он до сих пор немного приволакивал левую ногу, хотя инфекция, проникшая в рану, была успешно излечена, отек спал, и доктор Вандерброкен (решивший, что уход от дел, игра на скрипке и прочие бессмысленные игры, которыми люди обыкновенно развлекаются на старости лет, не соответствуют его пылкой натуре) заявил, что здоровью Мэтью более ничто не угрожает, и отвесил ему крепкий подзатыльник, когда тот заикнулся об ампутации. Что касается остальных ран, то о них и говорить не стоит — разве упомянуть большой пластырь, прикрывавший глубокий порез под левым глазом, и два маленьких на обеих щеках, а также бесчисленные царапины, ссадины, синяки и крепкий дух окопника и чеснока, исходивший от повязки на лбу. «На мне, наверное, и места живого не осталось — ни одного боевого шрама больше не поместится», — заметил Мэтью. Эти слова вызвали у запальчивого, но более чем компетентного лекаря очередной приступ гнева. «А вам мало? — спросил он, сердито зыркнув на пациента поверх очков. — Если не перестанете болтать про шрамы, молодой человек, и не будете обрабатывать раны прописанной мною мазью, новые шрамы я вам устрою — такую трепку задам, что мало не покажется!»

Если говорить о боли, то сильнее всего болела не правая рука — там шпага, к счастью, оставила лишь неглубокую царапину, — а левое плечо, тоже заклеенное повязкой с окопниково-чесночной мазью, которое ястреб прямо сквозь сюртук разодрал когтями, наглядно продемонстрировав, как от кардинала может в мгновение ока остаться лишь ворох красных перьев. Впрочем, эта рана тоже заживала, но ее доктор Вандерброкен проверял чаще остальных, поскольку там плоть была разорвана до кости и от адской боли Мэтью иногда с криками просыпался среди ночи. Ту же руку ему три года назад пытался оторвать медведь по прозвищу Одноглаз, едва не оставив его без левого борта.

В остальном самочувствие у него было отменное.

Стоя теперь рядом с миссис Суонскотт, бесстрастно глядевшей в сад, он испугался, как бы эта мешанина пластырей, царапин и синяков, называемая «лицом», не напугала ее до полной потери дара речи. Он покосился на врачей. Рамсенделл кивнул, а Хальцен лишь посмотрел с тревогой и выдохнул облако дыма.

Мэтью тихо произнес:

— Миссис Суонскотт.

Королева Бедлама моргнула, но не отвела взгляда от цветов и бабочек. Мэтью знал: это самое дорогое, что у нее есть.

— Госпожа Эмили Суонскотт, — повторил он, — вы меня слышите?

Она слышала, это не подлежало сомнению. Разве не изменился едва заметно цвет ее лица? Разве не появился на нем легкий румянец, не порозовели уши?

— Эмили? — обратился к ней Мэтью, положив руку ей на плечо.