Королева Бедлама

— На третью ночь… Луна тогда начала убывать… животные подняли шум, забегали туда-сюда — встревожились, словом. И тут мы с Уиллом услыхали, как что-то врезалось в стену хлева ярдах в пятидесяти от нас. Внутри были лошадки, и они заржали. Что ж, рассудили мы, дверь-то заперта, волкам туда не пробраться. Но один из них — нет, не один, сразу несколько — начали с голодухи кидаться на стены. Уилл побежал к хлеву. Я крикнул ему, чтобы подождал, но бегал он резво. Фонарь, понятно, открыл, и в его свете я увидел… какие-то силуэты… очень крупные. Я увидел вспышку на конце его мушкета и услыхал выстрел, а потом — вой раненого зверя. Только он был не совсем звериный. Он был… я до сих пор не пойму.

Беккету пришлось замолчать. Он отложил трубку и провел рукой по лицу. Мэтью увидел, что она дрожит.

— Я увидел, как… что-то накинулось на него. Тварей было двое или трое. Фонарь Уилла упал. Я побежал к нему, и… как только я открыл свой фонарь… меня сшибло с ног. Будто пушечное ядро в меня попало, такой это был сильный удар. Я рухнул на землю ничком и выбил два зуба. Что-то огромное, тяжелое — очень тяжелое! — прыгнуло на меня и прижало к земле. Я чувствовал его когти на своих плечах. Мушкет… мушкет я выронил. И тут закричал мой сынок.

— Ох, — вырвалось у Эллы, которая стояла, не двигаясь, возле лохани.

— Я попытался встать, но не смог даже пошевелиться. А потом… я почуял дыхание этой твари на своем загривке, и, клянусь… Богом клянусь! — воскликнул Беккет. — Это создание издало такой звук… будто человеческий голос… Если у горы лезвий да мышц вообще может быть голос. Оно сказало: «Нет». Я отбивался как мог, но потом обнаружил, что моя правая рука — которой я стреляю — сломана. По сравнению с этой тварью, сидевшей на мне верхом, я был как пустой мешок. И мне пришлось слушать, как моего сына раздирают на куски. Слава Богу — слава Всемогущему! — он недолго мучился.

Вновь Беккет умолк, на сей раз в его глазах блестели слезы.

— Они задрали двух коров, — продолжил он, когда смог. — А моего мальчика… раскидали по всему пастбищу. Знаете, как это страшно… попасть в ночной кошмар и не мочь проснуться… Ты пытаешься, пытаешься, кричишь сквозь стиснутые зубы, но проснуться не можешь. Знаете, каково это? Я теперь знаю. — Он сделал глубокий, мучительный вдох. — Когда ко мне подбежала Элла, все было кончено. Она увидела, что эти твари сделали с Уиллом, — я не успел ее остановить. Потом еще недели две она молчала — ни слова не могла выдавить. Вот что мы пережили на той дороге, вот что она сотворила с нами… и с нашим мальчиком.

— Черт побери, — тихо произнес Мэтью, потрясенный этой историей до глубины души. — Господи, это ужасно!

— Да, — кивнул Беккет. — Эти твари… Они нас учуяли и попытались увести подальше от скота. Мне кажется… если бы Уилл не подстрелил одного, они бы его не тронули. Ведь и тот, что прижал меня к земле… Он мог прикончить меня в один миг, но не стал. Говорю же, они умные. Коварные. Но боже мой… когда им это угодно, они могут убивать, еще как могут. Словом… мы похоронили Уилла и бросили ферму. Думали переехать в Нью-Йорк, но наши знакомые как раз выставили на продажу эту таверну. Элла поначалу не хотела жить близко, но… Так я могу время от времени ходить на его могилу. Просто встаю рядышком и что-нибудь рассказываю. Но хожу я туда только днем и возвращаюсь всегда засветло. Живем мы сейчас хорошо. Нам нравится приносить пользу, помогать путникам, да и заработок достойный. В наших окнах всегда горит свет. Прости, Элла, — сказал он своей жене, которая по-прежнему стояла недвижно, — но я решил, что должен все рассказать этому юноше. — Он уставился на Мэтью красными глазами. — Дело было двадцать лет тому назад. Иногда мне кажется, что вчера. Вы меня понимаете?

— Да, конечно. Но… вы все время называли тех, кто на вас напал, тварями. Не волками.

— Потому что я точно не знаю, кто это был. Вот что еще… Я немножко научился по-индейски понимать. Один из тех, что к нам ходит, неплохо знает английский. Так вот, у индейцев слово «про́клятый» означает еще и «больной». Вот какая это дорога. Больная. Безумная. А если вы поедете в тот пустой дом на речном обрыве — засветло не доберетесь, точно вам говорю, даже если тронетесь в путь с первыми лучами солнца, — это будет поступок безумца. Или самоубийцы. Там никто не живет, но в полнолуние индейцы по-прежнему слышат вой из глубин леса. Те твари до сих пор там, хотя уж двадцать лет минуло. Теперь вы все знаете.

Мэтью потерял дар речи. Конверт в кармане вдруг показался ему тяжелым, как могильная плита. А монеты, что остались у него дома в кошеле, — не иначе как плата Харону?

— Женушка моя стряпает отменно, — сказал Беккет. К нему потихоньку возвращалась прежняя благожелательность. — Мэтью, давайте с вами присядем у камелька, и вы мне расскажете все как есть. Зачем вам понадобилось в тот дом?

— Не дом, а чирей на лице земли, — вставила Элла.

Сидя с Беккетом в приятном свете и тепле очага, Мэтью мучился совестью и чувством долга: ехать или не ехать? Рассказывать или не рассказывать?