Королева острова

Под платьем у меня были пышные юбки. Этот подарок он прислал мне из своего последнего путешествия. Белый муслин и атлас прятали мои формы.

– Ты… прекрасна.

– Спасибо.

Он не отвернулся. Возможно, я стала интересовать Келлса больше чернильных закорючек, что так его раздосадовали.

Он взял перо, затем снова отложил.

– Я все еще наказан?

Не так уж я его и наказала.

– Разве это наказание, если я тоже страдаю?

– Да, просто не слишком действенное.

Перо снова оказалось в его руке, балансируя на сгибе пальца. Как и прежде, как всегда, когда я не лгала себе, я чувствовала его прикосновения, поглаживание сильных рук даже с другого конца комнаты.

Я не хотела быть такой слабой. Между нами не все обстояло гладко, но прошло много времени с тех пор, как я впервые ощутила желание. В двадцать шесть лет я уже повзрослела настолько, чтобы испугаться и признать, что мне нужен мужчина.

– Разве не безумие – позволить мужчине, который причинил мне боль, снова приблизиться и сломать меня?

– Сломать тебя, Долли? Ни за что. Возможно, немного согнуть.

Келлс встал из-за стола. Сложил руки поверх жилета черного шелка с вышивкой в виде свитков и негромко запел мой гимн на английском.

– Ты – мое видение…

Затаив дыхание, я отложила ткань и протянула ему руку.

– Иди ко мне, Козевельд, если хочешь.

В распахнутом жилете, покачивая бедрами, он пошел вперед.

Встал ко мне близко-близко, потянул меня за локон, распрямляя прядь по щеке. Потом отпустил ее, и та отскочила назад, снова закручиваясь тугой пружинкой.

– Полагаю, поужинать здесь или в моей спальне – вдвоем, только ты и я, будет неплохо?

– Никакого ужина. Я желаю другого.

На губах его появилась улыбка, легкая ухмылка, которая затем исчезла вместе с остальным миром, когда он меня поцеловал.

Все вернулось: его руки, сжимающие мою грудь, шорох атласа, уступающего жару его ладоней. Пальцы, касающиеся всего, что так в них нуждалось.

Я закрыла глаза и превратилась в пламя, пока он расстегивал мое платье. Келлс обнимал меня, отыскивая в облаке кружев и шелка, а потом нашел – нашел жаждущей и такой горячей.

– Долли, мы должны…

Я поцеловала его: сильно, а затем медленно.

– Делай, не обещай.

В его объятиях я ощутила неистовый сладкий вкус рома и поняла, что мы тонем. Я крепко обхватила его за шею, уткнувшись лицом в накрахмаленный шейный платок и смачивая ткань слезами.

– Не на полу, только не на полу.

Он обнял меня. Мое сердце гулко стучало в унисон с сердцем Келлса.

– Сомневаюсь, что мы сумеем добраться до спальни и не попасться на глаза Полку или нашим детям.

Нашим. Нашим! Вместе мы могли бы править миром.

– Ты сильный. Я в тебя верю.

Келлс рассмеялся, и хмельной всхлип зародился у меня в горле. Келлс запер дверь и поманил меня к себе. Я бросилась к его столу.

Сдвинув в сторону конторские книги, он уложил меня на свои драгоценные записи.

– Я верю в нас, Долли. – Он обхватил меня. Мы превратились в клубок рук, ног, атласа и шелка, плоти и вечности. – Никто не знает меня так, как ты. Когда я с тобой – я свободен.

Козевельд произнес мое имя и взял меня, взял все, что таилось во мне. И тогда я не смогла сдержать шепота и сказала ему три слова, которые не хотела говорить и никогда не произносила вслух.

Он эти три слова не повторил.

Демерара, 1783. Вина

Я была одета, но сил подняться недоставало. На сердце лежал камень. Прошлой ночью умер мистер Фоден.

Я закончила кормить своего новорожденного малыша, и Келлс отвез меня на плантацию Анна Катарина. Сидя у постели Фодена, я держала его за руку и смотрела в застывшее лицо моего друга. Я сохранила его облик в своем сердце. Он был для меня чудесным отцом – лучше, чем мой собственный.

Я опустилась в кресло-качалку и заглянула в колыбель. Там спала моя обожаемая крошка, посасывая свой пальчик. Роды прошли легко, куда легче, чем роды сына. Келлс был рядом. Мы вместе смотрели, как малышка дышит, хватаясь за меня, будто весь мир ей задолжал.

Мне это в ней нравилось.

Нравилась мысль, что мои дочери владеют миром. Я убедила Келлса назвать ее Катариной. Он до безумия влюбился в эту розовую малышку, и я не тревожилась, что Келлс из ревности мне откажет. Он так смотрел на меня, нежно и ласково обнимая в нашей постели, что я знала – он поймет.

* * *

Самые счастливые четыре месяца моей жизни прошли как один миг. Катарина родилась здоровой, Келлс был добр к ней, к Эдварду и Шарлотте.

И ко мне.

Я боролась с хандрой, которая одолела меня после родов, и боялась самых странных вещей. Болтала глупости о смерти и о том, как ненавижу рожать.

Козевельд понимал мои тревоги. Он был таким любящим и родным.

У нас случались мелкие размолвки, когда он получал письма и раздражался из-за них, если какая-то сделка или что-то еще шло не по плану; однако не проходило и дня, как любимый тянулся ко мне и по ночам заглаживал вину.