Королевские дети. Жизнь хороша (сборник)

Через год были завершены грубые земляные и строительные работы, и Элизабет уже могла нанимать дополнительный персонал: шестерых провансальских служанок для домашнего хозяйства, лесника для леса и егеря для охраны зайцев и оленей, которых должны были запустить в лес; наконец, нормандского крестьянина для сельскохозяйственных работ, а также нескольких батраков и бретонских молочниц ему в подручные.

На втором году в ручье уже журчала вода, на горе распускались деревья, а луга вовсю зеленели. На третий год крестьянин впервые выращивал картофель и пшеницу, куры несли великолепные яйца, а на лугу паслись коровы со своими телятами.

Всё устроилось наилучшим образом, трудности были только с фрайбуржскими молочными коровами; батраки не справлялись с их доением. Видимо, слишком грубо тянули своими заскорузлыми нормандскими клешнями за их нежные швейцарские соски, и молоко сочилось только каплями. Коровы мычали от боли, вымя у них постоянно воспалялось. Батраки ругались и пинали бедную скотину. Когда крестьянин это увидел, он надавал им пинков и отругал, а коров попытался подоить сам. Но и под его пальцами молоко не хотело струиться, а коровы продолжали реветь. Тогда и сам крестьянин напинал скотину и обратился к принцессе, обминая в руках картуз. Он сказал, что этих коров надо отправить на бойню и заменить их нормандскими молочными коровами.

– Ты что, хочешь пустить моих коров на мясо? – удивилась Элизабет.

– Так точно, мадам.

– Но почему?

– Потому что они не доятся.

– А тебе известно, что это швейцарская молочная порода?

– Так точно, мадам.

– Швейцарская молочная порода выведена специально для производства молока. Доиться – это, так сказать, жизненное предназначение этих коров.

– Это мне понятно, – сказал крестьянин. – Тем не менее, молока они не дают.

– Если двенадцать швейцарских молочных коров не дают крестьянину молока, – сказала Элизабет, – то проблема, я бы сказала, коренится скорее в крестьянине, чем в двенадцати молочных коровах. В таких обстоятельствах я не понимаю, почему я должна отправить на бойню именно коров.

Крестьянин убрался восвояси и был рад, что его не забили. А Элизабет пришла к выводу, что было бы наилучшим решением поручить доение фрайбуржских молочных коров фрайбуржскому же пастуху. За ужином она изложила эти соображения своему царственному брату, и тот пообещал ей в скорейшем времени обговорить дело с одним из своих швейцарских прихлебателей. С Мойроном или, может, с Безенфалем. Или сразу с одним из фрайбуржцев, как бишь их там зовут. Ля Пюре или вроде того. Или Векк. Потешные фамилии. И по-французски говорят препотешно. Как там зовут этого заику? Де Дисбах, правильно.

На этом месте Макс примолк и вслушался в темноту салона автомобиля. По размеренному дыханию Тины он понял, что она заснула. От этого ему самому захотелось спать, и он решил сделать перерыв. Удобно умостился на своём сиденье, ноги положил на «торпеду» приборной панели, а левую руку – по давней привычке их бесчисленных совместных поездок, устроил на коленях Тины. Она во сне взяла его кисть и пожала её, после чего задремал и Макс.

Через полчаса он проснулся оттого, что у него затекли ступни, и их покалывали мурашки. Он со стоном опустил ноги на пол. От этого проснулась и Тина.

– Ты не спишь?

– Нет.

– Который час?

– Четверть третьего. Тебе не холодно?

– Терпимо. Вот только разве что темно.

– Нас опять занесло снегом.

– Хорошо, что у тебя светящиеся стрелки на часах, а то бы мы не знали, открыты у нас глаза или закрыты.

Тина снова включила снегоочистители ветрового стекла, и опять снаружи через стекло проникло немного света.

– И ещё эта тишина, когда ты не рассказываешь. Как будто мало одной темноты. Чёрная ночь и могильная тишина, словно мы умерли.

– Тебе кажется, здесь наверху тихо?

– Ужасно. А тебе нет?

– Да здесь же этот постоянный шорох.

– Какой ещё шорох?

– Ну ты прислушайся.

– Я ничего не слышу.

– Это шуршание. Шелест долины. В горах каждая долина имеет свой основной тон на одной только ей свойственной неповторимой частоте, которую ни с чем не спутаешь, как отпечатки пальцев.

– Надо же, – сказала Тина. – На одной только ей свойственной частоте?

– Он всегда присутствует, даже если в большинстве долин его перекрывает шорох ветра, шум уличного движения или гидроаккумулирующей электростанции. Собаки и кошки слышат его круглосуточно и вынуждены с этим жить, но мы, люди, воспринимаем его лишь в каких-то необычайных ситуациях. Например, в моменты огромного уединения. Или поздно вечером. Или в одиноком странствии на большой высоте.

– Да чепуха всё это, нет здесь никакого шороха. И если и есть, то его поглощает снег. Снег поглощает здесь, наверху, всё. Сначала он поглотил мир, потом тебя и меня, а теперь уже и свет, и звук. Ни света, ни звука, чёрная ночь и могильный покой.

– А я слышу шорох.

– Это шум твоей собственной крови, на её неповторимой частоте. Или мерцание твоего софта между барабанными перепонками и спинным мозгом.

– Это ты хорошо завернула.

– Спасибо.

– А как там сейчас у тебя между барабанными перепонками и спинным мозгом? Тоже, поди, немного мерцает?