Корона и плаха

Совершенно другое положение сложилось в военно-морском флоте. Добровольцев туда заманить было невозможно – жизнь военного матроса мало чем отличалась от каторги. Прежде всего – невероятная скученность. Многим после вахты приходилось натягивать гамаки между пушками. Ели посменно, а кормили отвратительно. Солонина была такой старой и твердой, что матросы из нее вырезали табакерки, служившие не хуже деревянных. Из окаменевшего сыра выпиливали пуговицы, не уступавшие медным или костяным. Галеты кишели червями. К тому же часть и этой убогой жратвы отначивал корабельный интендант, чтобы официальным образом получить от капитана премию за «экономию». Питьевая вода быстро протухала, и ее заменяли скверным пивом или самым дешевым прокисшим вином – подливая воду и в пиво, и в «бормотуху». Жалованье оставалось неизменным примерно 150 лет – со времен Кромвеля до конца XVIII в., – причем половина его уходила на вычеты: за форму, «питание», казенную постель и прочие надобности. Каждый день, правда, выдавалась «винная порция», как это называлось в русском военном флоте, – примерно 250 г скверного рома, опять-таки разбавленного водой. Но в то же время сурово наказывали за малейшие признаки опьянения.

А уж наказания… За малейшую провинность били «кошкой» – плеткой-девятихвосткой, причем в «хвосты» были вплетены железные шипы. После двух-трех ударов кожа лопалась, еще несколько рассекали мясо до кости. Стандартная норма – 12 ударов, после чего наказанный пару недель валялся в постели спиной вверх, пока шрамы не подживали. За что-то посерьезнее давали 300 ударов или «проводили по флоту» – возили с корабля на корабль (эскадры часто были немаленькими) и на каждом пороли. И то и другое на практике означало смертную казнь. Впрочем, петля на нок-рее тоже была в ходу…

Очень распространено было килевание. Многие начисто забыли, что это такое. А процедура это жуткая. На верхушке грот-мачты (самой высокой мачты на корабле) и оконечностях рей были намертво закреплены блоки. Сквозь них протягивали трос, пропускали его под днищем корабля, под килем. К тросу привязывали провинившегося и протягивали трос по кругу. Одним оборотом дело не ограничивалось – два-три, а то и побольше. Не так уж редко наказанный захлебывался, и вернуть его к жизни не удавалось. Что никого не беспокоило – капитаны приказывали вышвырнуть тело за борт с грузом, привязанным к ногам, и философски пожимали плечами: не проблема, новых наловят…

Вдобавок жили матросы, как заключенные в тюрьмах и лагерях: во время стоянки в портах на берег их не пускали, прекрасно понимали, что немало разбежится, несмотря на то что за дезертирство с судна полагалась виселица. Чтобы не доводить людей до полного остервенения, все же разрешали подниматься на борт друзьям матросов и портовым проституткам.

(Позже, в самом конце XVIII в., эта каторжная жизнь взорвется самым крупным за всю историю британского военного флота матросским мятежом, но подробно об этом в следующей книге.)

Французские военные моряки прозвали английских «тиграми» – не за храбрость, а за то, что спина практически у каждого была исполосована зажившими шрамами от «кошки».

Как легко понять, в таких условиях добровольно идти на флот соглашались лишь отпетые преступники, у которых горела земля под ногами и впереди маячила виселица. Но сколько их было? Так что десятилетиями продолжалась охота за «белыми рыбами» для пополнения матросских рядов. На флоте это стало столь же обычным делом, как подсчет сухарей или штопка парусов. Даже знаменитый адмирал Горацио Нельсон, относившийся к своим матросам более гуманно, чем многие его коллеги в эполетах, считал эту охоту прямо-таки неизбежным делом…

Так что не раз случалось: молодой и крепкий парень или мужчина, вышедший за околицу навестить приятелей в соседней деревне, пойти на свидание с девушкой, поискать отбившуюся от стада овцу или еще по какой-нибудь житейской надобности, исчезал бесследно, словно в воздухе растворялся. Его родные, родители или жена (многие были женаты, но ловцов рабов это не останавливало, семейным положением пленника они совершенно не интересовались) могли предполагать, что с ним случилось, но точно не знали – морякам запрещалось вести переписку с берегом, да многие деревенские были и неграмотны, иногда через несколько лет исчезнувший все же возвращался – постаревший, изможденный, с исполосованной шрамами спиной и ранами, а иногда не возвращался вовсе.

Людей, промышлявших этим неблаговидным ремеслом, именовали «вербовщиками», что не соответствует положению дел. Понятие «вербовка» подразумевает добровольное согласие завербованного, а здесь о нем и речи не шло.