Корона лета (СИ)

Потом Яладжа повёл меня в санблок, такой же допотопный, как и весь домишко: пластиковые занавеси над нешироким корытом, душ, ввинченный в стену. Я разделся, задёрнул шторку, поставил регулятор на максимум. Струи отскакивали от кожи, а Брун чётко и внятно зачитывала договор, перекрывая шум воды. То, что должно случиться со мной, именовалось «услугой со сроком исполнения», и срок установили щедрый – земной год, хватит оправиться от… этого дерьма. Джад и его тётка обязались «удовлетворять запрос на жильё, питание, одежду, транспорт, медицинскую помощь и прочие базовые потребности организма Айторе Радека» и по окончанию контракта выплатить вознаграждение в пятьдесят тысяч йю. Брун останавливалась, давая мне переварить прочитанное, я поддакивал, вода хлестала на пол, а «базовые потребности» оттопыривались до пупка. Скопировав отпечаток моего пальца, женщина испарилась, Яладжа остался, торопливо намыливаясь, я слышал его дыхание за занавесью. И, отдёрнув пластик, вывалился прямо на гранитного, мокрый и заряженный до звона, а он стоял как скала, оправдывая клановое имя.

Сорочка с двумя вырезами – зачем, спрашивается? Зачем одеваться, если… Яладжа напялил на меня сковывающую пакость, толкнул на диван в салоне, отошел в затенённую глубь квартиры, зашуршал чем-то; я вывернул шею, но ничего не разобрал. Радужные пятна вертелись перед глазами, точно в коттедже на морском берегу, когда по нам стреляли наёмники посла. Яладжа вернулся неспешно, поставил на край необъятного дивана плоскую коробку и, ухватившись за края своего балахона, потянул ткань вверх. Вот это правильно! Я подскочил, как укушенный, обеими ладонями стиснул выемки над мускулами бёдер, сунулся лицом к паху. Большой, ровный член торчал перед моими губами, толстую головку нестерпимо хотелось лизнуть.

Яладжа с горловым смешком пихнул меня обратно на диван: «Не всё сразу, ювенус». Лег позади, придвинув коробку, и прижался вдруг, горячий, рассыпающий искры своей белизны, и только яйца и ствол напитались кровью, потемнели. Он задрал на мне сорочку, тёрся голой кожей там, где ныло вечной неудовлетворенностью, а я крутился, подлаживаясь, пока Яладжа не уложил меня на бок. Похлопал по выставленной заднице, коснулся дырки – звездануло в висках, челюсть свело. Я же кончу, как только он вставит, если выдержу, конечно, этого жеребца… из коробки Яладжа выудил длинную штуковину толщиной в указательный палец. Провёл ею по пояснице, показывая мне, что к чему – штуковина была мягкой, войдёт, как влитая. Громкий гогот – не истерика. Джад Яладжа просёк, что ему попался нетронутый, и рвется в первопроходцы домергианским способом. Богатый у них арсенал, на Земле таких штук не водится.

Он переждал хохот, обнял меня поперёк груди, чтобы не дёрнулся, всунул потёкший от моего тепла наконечник – плотно, скользко, спазм накатывает, и уже не остановить. Вот почему штука такая увесистая, взад-вперёд, и меня сносит, жгуче колотится внутри и стоит так, как никогда прежде.

– В клане… Гранита… принято?

Зубы стискивались непроизвольно, в такт толчкам. Я и обкончался, похоже, там, где тычет будто слепленная из воска штука. Положить мне на что у них в клане принято, но позволишь крапиве разгуляться вовсю – и защитный кокон разобьется.

– Что?

Взад-вперёд – Яладжа дерет меня какой-то хреновиной, она тает в его пальцах, течёт вязким по ляжкам – взад-вперёд, я хочу в себя твёрже, больнее, сколько войдёт.

– Ну-у… заботливость со всяким.

– Ты не всякий. Ты выносишь моего ребёнка, – он всадил штуку до упора, придавил ладонью, и я заорал на всю замшелую комнатушку. Согнул ноги, открываясь, но Яладжа, гад, придержал. Влажный рот успокаивающе мазнул по спине.

Какого, к чертям, ребёнка? Я здесь из-за пятидесяти тысяч, оскорбленных моей удачей папаш и Брая, из-за секса, настоящего секса, наконец. Яладжа ласкал мне мошонку, нарочно не трогая член – ага, умная сволочь. Шептал на ухо: «Сейчас-сейчас-сейчас», а внизу немело, отшибая лишнюю чувствительность и последние крохи страха. Яладжа развернул меня ближе, оборвал губами жадное поскуливание, навалился, как плита. Насадил на себя, подхватив под колено, вдолбился разом, здоровенной своей головкой раздвигая хлюпающую смазкой задницу. И натягивал размашисто, не торопясь, а я тёрся яйцами о ворсистый диван, тыкался обслюнявленной мордой в локоть, на котором задрались волоски, дёргал край сорочки – и подчинялся. Купался в блаженной дребезжащей льдинками пустоте, вспыхивающем точками жара мареве – ничего не соображающий комок плоти.