Коронованный наемник (СИ)

На второй раз я не удержался и довольно резко потребовал объяснить, за каким балрогом орк таскается ко мне. Странно, но Сармагат нимало не рассердился. Лишь покачал головой и объяснил, что обязан мне жизнью Локтара, а так же понимает свою вину в моем изгнании, ибо я пострадал из-за своего милосердия к его сыну. Право, я не сдержался и вылупился на орка, будто сельский дурачок на праздничную сбрую. Орки не способны на порывы угрызений совести. Это не в их природе… Хотя Моргот их знает, на что они способны. Дожив до пятидесяти двух лет, я доподлинно узнал лишь одну истину: я ничего не знаю о душе живого существа, будь она чиста, как горный ручей, или омерзительна, как гниющая лужа требухи».

Снова несколько страниц были посвящены отрывочным научным записям, а затем опять появился загадочный орочий вождь:

«Он не просто приезжает. Во второй свой визит он оставил на крыльце кошель, где лежали двадцать золотых монет. Я сроду не держал в руках таких денег… Но что мне делать с этим золотом? Орочьим поганым золотом, которым мне пытаются оплатить смерть Гвадала. Сармагат никогда не говорит о Гвадале, но я знаю, он помнит о нем. Локтар не мог не упомянуть о роли моего несчастного друга в своей судьбе. Едва ли вождю хочется это обсуждать. А потому мы оба не произносим имени эльфа вслух, хотя подспудно я чувствую, что он всегда незримо присутствует рядом».

Затем шла кромка вырванного листа, а потом записи продолжились:

« Эру мой… Милосердный творец, когда же ты забудешь обо мне? Когда перестанешь глумиться?

Зима так люта в этот год. От мороза в соснах стынет смола, и стволы трескаются со страшным сухим звуком. У меня на исходе припасы, а дичи нет, вся живность попряталась в захоронах от стужи. Дрова тоже скоро иссякнут, хворост в окрестностях я собрал – весь, какой только сумел сыскать под снегом, а стволы сосен будто каменные, топор в моей старой руке не берет их. Бедная моя старушка-лошадь… У меня нет выхода, я должен съездить в Тон-Гарт. В деревнях сейчас ничего не купишь – крестьяне держатся за каждое зернышко, им грозит голод. Как глупо сидеть на куче золота и не иметь даже каравая свежего хлеба…».

Следующий лист был залит чем-то зеленоватым, оставившим полупрозрачные разводы на пергаменте и едва различимые узоры, бездумно разбросанные по листу, будто в рассеянности Эрвиг машинально черкал пером по странице. А потом строки побежали стремительно, криво мечась из стороны в сторону, а в некоторых словах были пропущены буквы. Так человек, не имея сил сдерживать гнетущие его чувства, все же страшится облекать их во фразы и бормочет, глотая слова, спеша выговориться и оставить свой страх позади.

«… Страшно… И больно… Но что боль? Боль – лишь трепет потревоженных нервов. Всего сильней кровоточит душа. Гадко, будто по ней прошли сапогами, изгвазданными в навозе.

Я ездил в Тон-Гарт. Я думал, обо мне уж никто и не помнит… Так и оказалось. Я давно не видел наш старый, прекрасный город. Эру, как дивны его старинные башни, хмурящиеся от непогод! Я был счастлив, войдя в эти ворота, я вспомнил, что она у меня есть, та самая душа, которую сейчас хочется выпустить, будто дурную кровь из гангренозной руки.

На рынке было тихо и почти пусто, такая стоит стужа, но я все же купил провиант, фураж для моей буланой старушки и несколько вязанок дров.

Уже вечерело, когда я собрался уезжать прочь. Они ждали меня прямо за воротами… Четверо…Они совсем юнцы… Они даже не помнят тех дней, они слышали историю о раненном орке со слов родителей… Им нет дела, кто был прав тогда, кто виноват. Им просто хочется позабавиться.

Они били меня… Они даже не злобились, просто с хохотом пинали меня по снегу от одного к другому, осыпая насмешками. Они оставили меня в покое, лишь увидев, что я лишился чувств и перестал веселить их криками. Только этим я могу объяснить то, что остался жив. Они отняли все, что я купил, увели мою лошадь. Я очнулся в ночной тьме, истекающий кровью. Отчего я не замерз, тихо и милосердно? Эру еще не натешился. Он послал мне этого мальчика, Йолафа, княжеского гвардейца. Не знаю, есть ли ему двадцать лет. Но он нашел меня, выйдя ночью в дозор.

Мне не хотелось ничего объяснять, да Йолаф и не настаивал. Он завернул меня в свой плащ и отвез в мою хижину. Там я указал ему, какими снадобьями промыть мои раны и как наложить лубки. Он смышленый паренек… Сначала я молчал. Мне не хотелось излечения. Я был грязен, унижен и жалок, я желал лишь смерти. Но Йолаф невыносимо упрям. Он пригрозил, что все по невежеству перепутает у меня в кладовой и допекал меня расспросами, пока я не начал отвечать… Он уехал лишь утром, нарубив мне дров и оставив кусок хлеба из своей сумы».

Леголас перевернул страницу, невольно улыбаясь, несмотря на тягостное содержание записи. Как странно было видеть в опальном лесном авантюристе, опутанном сотнями противоречивых слухов и легенд, настырного и искреннего в своей отзывчивости юного служаку.