Короткое письмо к долгому прощанию

Любопытно, что Бенедиктина оказалась почти невосприимчивой к природе. Природу ей заменяли символы и предметы цивилизации. Телевизионные антенны, зебры пешеходных дорожек и полицейские сирены интересовали ее куда больше лесов и полей. В окружении сигналов, неоновых надписей и светофоров она становилась оживленнее и одновременно спокойнее. Буквы и цифры она воспринимала как природную данность, существование их разумелось для нее само собой, ей и невдомек было, что это знаки и что она их расшифровывает. Наблюдая за ней, я понял, что и мне быстро надоедает ландшафт, в котором ничего, кроме природы, нет, – мне тоже недостает обозначений, которые можно было бы прочесть.

Бенедиктина не чувствует разницы между настоящей природой и ее изображением; пейзажи нашего хозяина она рассматривает с интересом, но ей совершенно безразлично, существует такой пейзаж на самом деле или нет: копия раз и навсегда заменяет ей оригинал. Со мной в детстве было иначе, вспомнил я. Мне непременно нужно было узнать, где в действительности находится место, изображенное на картине. У нас дома, помню, висел писанный маслом пейзаж: горный ледник с примостившейся внизу, у самой рамы, хижиной. Я был свято убежден, что и ледник, и горная хижина существуют на самом деле, мне казалось, что я знаю это место и даже помню точку, откуда смотрел художник. Каково же было мое разочарование, когда однажды мне сообщили, что такого места нет и картина вымышленная; от одной мысли, что картина существует сама по себе, безо всякого соответствия с жизнью, у меня потом всякий раз кружилась голова и перехватывало дыхание. Нечто похожее творилось со мной и несколько лет спустя, когда я учился читать: я не мог взять в толк, как это можно описывать то, чего нет на самом деле. Всякое место, упомянутое в букваре, было для меня вполне определенным местом – правда, не нашей деревней, но оно находилось где-то поблизости, мне даже казалось, я знаю где. В первых книгах, которые я прочел сам, рассказ велся от первого лица, и как же неописуем был мой ужас, когда я наткнулся на книгу, в которой, сколько я ни читал ее, такой рассказчик все не появлялся и не появлялся. Устоявшиеся формы восприятия завладели всеми моими чувствами столь прочно, что сейчас, задним числом, мне кажется, что вместе с шоковым осознанием их непригодности жизнь моя всякий раз вступала в новую полосу. И теперь я испытывал к девочке почти что ревность – она с такой легкостью принимает все имитации и знаки, не находя в них ничего необычного.

Впрочем, сам художник тоже не представлял себе, как это можно писать то, чего не было. На его картинах не только пейзажи в точности копировали действительность – он и в реальность изображенных людей верил всерьез, свято считая, что они выглядели именно так и в ту минуту делали именно то, что делают на его картинах. Писал он исключительно исторические эпизоды на фоне исторических пейзажей: первые дрожки на мосту через Миссисипи в Сент-Луисе, выстрел в Авраама Линкольна в театре, – а от себя добавлял разве лишь незначительные подробности, считая большую меру вымысла просто надувательством.

– Вот почему я не люблю писать битву при Литл-Бигхорне [27], – признался он мне. – Ведь индейцы там не оставили в живых ни одного белого, очевидцев нет.

Тут мне пришло в голову, что в Америке я пока не видел ни одной вымышленной картины, все – и те, на занавесках в отеле, и в других гостиницах – непременно воспроизводили что-то «взаправдашнее», чаще всего эпизоды американской истории.

Я спросил художника, писал бы он иначе, если бы работал не по заказу, а просто так, для души. Он ответил, что не очень понимает, о чем я толкую, и что вообще не мыслит себе картину как нечто самоценное. А жена добавила:

– Мы ведь все учились смотреть на мир только по картинкам из истории. Пейзаж считается интересным и значительным только в том случае, если он был местом исторического события. Один вековой дуб на полотне – для нас это еще не картина. Дуб можно нарисовать, только если он интересен чем-то другим. Ну, например, тем, что под ним разбивали лагерь мормоны [28] во время своего похода к Большому Соленому озеру. Всему, что мы видели с детства, всегда сопутствовали легенды, причем непременно героические. Вот мы и не замечаем в ландшафтах природу, глядя на них, мы видим только свершения пионеров, тех, кто для Америки эти ландшафты завоевал, и каждый ландшафт для нас как бы призыв быть достойными этих свершений. Мы так воспитаны, что просто не в состоянии смотреть на природу без священного трепета. Под каждым видом какого-нибудь каньона впору подписывать параграф конституции Соединенных Штатов.

– Мы не раз говорили себе, что нельзя любить эту страну так безоглядно, – сказал мужчина. – И тем не менее мы просто не можем думать иначе: к любой картине мы мысленно сразу подставляем гордую фразу из конституции. Каждая птица для нас – национальная птица, каждый цветок – символ национального отличия.