Корсар

А в сердце разливается тепло, потому что понимаю: здесь, под толщей земли, скрытый под надгробием живёт в памяти Роджера кто-то очень близкий. Но он привёл меня сюда, чтобы о чём-то рассказать, и это значит так много, что слов не хватит выразить.

У каждого из нас внутри живёт сокрушающая боль, с которой можно лишь примириться, избавиться полностью невозможно.

Сохраняя молчание, мы проходим вглубь кладбища, а шаг Роджера всё шире, точно до цели остаётся совсем немного, и он уже не способен медлить. Чья могила здесь? Родители? Первая любовь? Ребёнок?

— Здравствуй, мама, — произносит Роджер, останавливаясь возле невысокой кованой ограды, выкрашенной в золотистый цвет.

Всё-таки мама...

Мнусь у входа, не решаясь сделать шаг вслед за Роджером. Кажется, что не должна мешать их "встрече", должна дать возможность поскорбеть в полном одиночестве, но Роджер мягко тянет меня за руку, приглашая. А я, как всегда, подчиняюсь, потому что не могу иначе.

— Присаживайся, — то ли просит, то ли приказывает, и я опускаюсь на узкую лавочку в углу ограды и складываю руки на коленях, готовая к любому повороту событий.

Молчим, пока Роджер поглаживает холодный камень, на котором выбито: "Малахеева Анна Павловна. 1.12.1952 — 5.04.1993 гг."

Пятое апреля? Мамочки, это же тот день, когда мы познакомились — его день рождения!

Горло сжимает спазм, и я готова разрыдаться от переполняющих меня тоски и сочувствия. Не жалости, унизительной и мерзкой, а именно сочувствия к затаённому горю этого сильного мужчины.

Мне слишком хорошо знакома боль утраты, когда внутри лишь сосущая пустота, от которой нет спасения.

— Мама была замечательная, — говорит, откашлявшись, а я сижу, затаив дыхание, чтобы не спугнуть откровенность. — Столько лет прошло, а до сих пор не верится, что её нет. Каждый раз приезжаю сюда и кажется, что это просто дурной сон.

Роджер присаживается на край надгробной плиты и замолкает, продолжая поглаживать широкой ладонью холодный камень, словно силы этим черпает.

Проходит секунда, другая в звенящей тишине, а я потираю озябшие ладони. Не тороплю, не настаиваю. Просто жду. И, в конце концов, Роджер рассказывает, подробно и обстоятельно, о том, как его мать второй раз вышла замуж, чтобы утереть нос, бросившему их, отцу. О том, каким уродом оказался её новый муж, уродом с большой буквы и о систематических побоях, которые терпела, лишь бы не быть брошенной во второй раз и не вызвать этим презрительную усмешку на губах бывшего.

Когда Роджер рассказывает о том, как нашёл мать, почти бездыханную, избитую до полусмерти Уродом на кухонном полу, внутренне сжимаясь, впитывая полынную горечь боли самого лучшего мужчины на свете. Боли, с которой ничего не поделаешь, с ней можно только жить.

Каждое слово — раскалённым гвоздём мне в сердце, и лёгкие сжимает, потому что я, оказывается, всё это время сидела, затаив дыхание, до боли стиснув кулаки.

— Ева, всё в порядке? — спрашивает, поднимаясь на ноги и подходя ко мне. Присаживается на корточки напротив, берёт мои ладони в свои и целует. — Ты бледная…

Лихорадочно киваю, загипнотизированная взглядом, изо всех сил стараясь не разрыдаться. Только моего нытья Роджеру и не хватает.

— Я же тогда чуть не убил его, понимаешь? — говорит, а я снова киваю. — Меня оттащили добрые соседи, а я до сих пор жалею, что не смог закончить начатое.

— Я тебя понимаю. — Провожу рукой по упавшим на лицо волосам, поглаживаю бороду, а Роджер зажмуривается, борясь с собой.

— Я очень хотел это сделать, очень. Потом несколько лет жил мечтой его убить, сны видел, как сворачиваю его шею, а он хрипит, хоть перед смертью понимая, каким мерзким подонком был. Идея фикс была, от которой до сих пор не избавился окончательно, но он меня опередил. Сдох, тварь. И это хорошо. Жаль только, что не я его придушил.

— Наверное, к лучшему, — замечаю, а Роджер морщится.

— После того, как избил его, меня отправили на зону. Ева, ты слышишь меня? Я на малолетке три года жизни оставил, понимаешь?

— Да. Что же здесь непонятного?

— Именно там, на малолетке, я и сдыбался с Карлом, с которым после отсидки мы влезли в байкерский клуб "Чёрные ангелы". Это, Ева, не мои друзья, с которыми тебя знакомил, далеко не они. Это криминальное болото, которое нас засосало по самый мозжечок. Я много дерьма в этой жизни сделал, очень много.

Его голос тих и спокоен, хоть и понимаю, чего сто́ят ему эти признания, сколько сил тратит на то, чтобы говорить и не сорваться.

— Ты ел младенцев и насиловал школьниц? — спрашиваю, а Роджер замирает, а потом отрицательно машет головой.

— Сумасшедшая, да? Не совсем же я кромешный утырок, — горько смеётся и кладёт голову мне на колени, уткнувшись в них носом, обжигая дыханием даже сквозь ткань штанов. Перебираю волосы на затылке, глажу татуированную шею и жду, когда он продолжит.

В тишине проходит ещё несколько минут и, кажется, уже не скажет больше ничего, но всё-таки говорит: