Корсар

Хоть он и сам был очень набожен, ему и в голову не приходило, что его милой может вдруг понадобится пойти на исповедь. Он очень страстно ее любил, но, несмотря на это, — или, как знать, быть может именно потому, — видел в ней просто-напросто настоящую язычницу, предававшуюся странному идолопоклонству, вроде ее почитания некоей Смуглянки, столько раз призывавшейся на помощь и столько раз проклинавшейся… язычницу, да, — или хуже того: создание полудемоническое, настолько странно сладострастное, настолько пылкое в утехах любви, что христианин подвергал некоторой опасности свою душу, прикасаясь своим телом к этому пылу. Луи Геноле, человек на редкость благоразумный, недаром много, много раз крестился при виде той, кого он про себя называл колдуньей. И вот этой колдунье или полудемоническому созданию вдруг понадобились обедни и священники, исповеди и причастия, ни дать ни взять, как какой святоше, стремящейся каждый праздничный день подойти к алтарю.

— Ну, что же? — спросила Хуана. — Вы молчите?

Он не знал, что ответить. Данный случай был не только чрезвычайно странный, но и чреватый последствиями. Куда же ее повести, эту еще никому не известную иностранку? К какому священнику? В какую церковь? Очевидно, только не в собор, куда собираются к воскресной обедне все местные кумушки, заранее навострив языки! И не в маленькие часовни при различных монастырях, куда допускается лишь ограниченное число привилегированных прихожан… Куда же тогда?.. К крепостной обедне, которая для всех доступна, но на которой встречаются лишь гарнизонные солдаты, так как им запрещено показываться на других обеднях, потому что ревнивые малуанские горожане потребовали этого запрещения, чтобы избавить своих жен от волнующего блеска мундиров королевской армии?

— Ну? — нетерпеливо повторила Хуана. — О чем вы размечтались, разинув рот?

Он опять ничего не сумел ответить. Тут она вспылила.

— В чем дело? — крикнула она. — Или ты меня стыдишься? Или я слишком безобразна или слишком плохого рода, чтобы появляться рядом с подобным тебе мужичьем перед твоей Богородицей Больших Ворот или с большой дороги, Богородицей пиратов и разбойников? Пес ты эдакий! Заруби себе на носу: в следующее же воскресенье ты отведешь меня за руку в самую святую твою церковь или же, клянусь памятью моего отца, которого ты убил, — предательски! — ты раскаешься!

V

Между тем как раз в тот день, а было это в пятницу, кладбищенские ворота были открыты, согласно распоряжению господина епископа, желавшего, чтобы раз в неделю, а именно в пятницу, — день, освященный страстями господними — благочестивым малуанцам было предоставлено право и возможность помолиться на могилах своих близких. Вот через эти-то открытые ворота и вошла женщина, держа за руку ребенка. Женщина эта была скромно одета, в дрогетовой юбке и черном вдовьем чепце. Ребенок, небольшого роста, но очень стройный, живой и крепкий, не смеялся, однако же, и не резвился, но смирно держался подле матери. Оба они, не теряя попусту времени, прошли среди старых и свежих могил, как люди, хорошо знающие дорогу, и, наконец, опустились на колени перед бедным, почти жалким деревянным крестом, на котором написано было имя Винцента Кердонкюфа.

Женщина была Анна-Мария Кердонкюф, сестра покойного; а ребенок — собственный незаконный сын Тома Трюбле, рожденный этой Анной-Марией, незамужней матерью.

* * *

Месяцев через пять после смерти злополучного Винцента, месяцев через пять, значит, и после отъезда Тома, капитана «Горностая», бедная Анна-Мария, покинутая отныне на долгое одиночество — или навсегда, — родила этого незаконного сына, в лето господне 1673-е во вторую пятницу великого поста…

Всякая девушка, которая споткнется и сойдет с прямого пути честной женщины, всегда дорого платит за свою слабость или глупость. Но Анна-Мария в данном случае поплатилась по крайней мере за четверых и двадцать раз готова была умереть от множества оскорблений, жестокостей и даже грубых нападок, которые градом сыпались на нее со всех сторон. Как она все-таки спаслась и не умерла сразу же от голода и холода, как вскормила своего ребенка, воспитала и обучила его, — пожалуй лучше, чем своих законных отпрысков разные мещанки и знатные дамы, должным образом обвенчанные, гордящиеся этим и мужьями своими, и очень часто даже наставляющие рога, — Бог знает, и только он один!..

Конечно, все вначале отталкивали ее, оскорбляли, показывали на нее пальцем. Отец ее и мать, люди добродетельные, поспешили выбросить ее на улицу, как только проступок ее получил огласку. Она ютилась, где могла, и родила на улице — как бездомная кошка или собака — так как родильные приюты, разумеется, строятся не для потаскух! Даже при этом бедственном ее состоянии прохожие отворачивались от нее. И только две монахини монастыря Богоматери совершили милосердный поступок и соблаговолили присутствовать при ужасных родах этой зачумленной. Ребенка же из большого снисхождения окрестил священник, без церковного звона и подарков, понятно. После чего никто больше не беспокоился ни о матери, ни о ребенке.