Корсар

— Без запаха!.. — сказал он.

Ему вдруг припомнился холм Аистов.

— В это время года все вишневые деревья Нагасаки в цвету. Неужели вы не предпочли бы цветущие, прелестные, живые розовые ветки этим орхидеям, которые похожи на искусственные цветы?

М-сс Гоклей не удостоила его возражением. Она только сказала:

— Это прямо удивительно и даже неприлично, что у такого изящного художника, как вы, могут быть такие простонародные вкусы!

Жан-Франсуа Фельз раскрыл рот, чтобы ответить, но м-сс Гоклей в это время подняла к бронзовым вазам обе руки с орхидеями.

Длинные, стройные ноги, широкие бедра, узкая талия, округленные плечи, над которыми горделиво поднимался сильный и тонкий затылок под тяжелой массой золотых волос — между двух вытянутых и напряженных рук, — все это женское тело было столь красиво и гармонично, что Жан-Франсуа Фельз так и не ответил ничего.

Тем временем м-сс Гоклей расставила свои орхидеи.

— Но, милый, — внезапно сказала она, — вы так и не рассказали нам об этой японской маркизе, портрет которой вы пишете… Как ее зовут, я позабыла?

— Иорисака…

— А, да… Что же, это настоящая маркиза?

— Самая настоящая.

— Древнего рода?

— Иорисака были когда-то даймио племени Шошу, с острова Гондо. И, кажется, их род никогда не вступал в браки ниже себя.

— Даймио, это значит феодальные владельцы?

— Да.

— Феодальные владельцы… ах, как это увлекательно!.. Но я думаю, что если вам нравится писать эту маркизу, то она, вероятно, тоже совсем дикарка, вроде вашего китайского мандарина?

Фельз улыбнулся:

— Не совсем.

— О! У нее есть и телефон, может быть?

— Я не знаю, но готов пари держать, что есть.

Мисс Вэн вступилась:

— В Японии у очень многих телефоны.

— Я знаю, — ответила м-сс Гоклей, — но меня удивляет, что маэстро согласился писать портрет такой японки, у которой есть телефон.

Она засмеялась, потом стала серьезной.

— Действительно, эта маркиза Иорисака — современная женщина?

— Довольно современная, да.

— Она не приняла вас коленопреклоненной на циновках в маленькой комнатке без окон, между четырех бумажных ширм?

— Нет, она принимала меня, сидя в большом кресле, в гостиной в стиле Людовика XV, между фортепиано и зеркалом в золотой раме.

— О!..

— Да. И кроме того, я имею все основания думать, что маркиза Иорисака одевается у того же портного, что и вы.

— Вы смеетесь надо мной?

— Ничуть.

— Маркиза Иорисака была одета не в кимоно и в оби?..

— Она была одета в очень элегантное платье.

— Я поражена!.. Что же она вам говорила, эта маркиза Иорисака?

— Совершенно то же самое, что вы говорите, когда принимаете чужого человека…

— Она говорит по-французски?..

— Так же хорошо, как вы.

— Но это, должно быть, обаятельная женщина!.. Франсуа…

— Жан-Франсуа, пожалуйста…

— Нет, ни за что! Вот опять ваши простонародные вкусы! Франсуа гораздо благороднее. Франсуа, дорогой мой, прошу вас, познакомьте меня с маркизой Иорисака!

Фельз, раньше улыбавшийся, незаметно вздрогнул.

— О… — сказал он каким-то изменившимся голосом, резким и почти горьким тоном. — Бетси… неужели вам не довольно этого попугайчика в вашей клетке?..

Он с презрением кивнул в сторону мисс Вэн.

Мисс Вэн не шелохнулась.

Но м-сс Гоклей рассмеялась.

— Попугайчик… какое смешное слово!.. Но что за ревность!.. Неужели вы так забавны, милый, что даже женщин не терпите около меня?..

Она прямо смотрела на него своими великолепными ясными глазами, из-за полуоткрытых губ сверкали ослепительные зубы. Веселость ее походила на аппетит красивого хищного животного.

Он вдруг почувствовал прилив гнева и шагнул к ней. Она презрительно наклонила голову набок и с каким-то вызовом погладила волосы мисс Вэн.

Он остановился и побледнел. В свою очередь она медленно сделала шаг по направлению к нему. Рука ее продолжала лежать на головке молодой девушки. И вдруг она протянула левую руку замершему на месте Фельзу.

Он колебался. Но она перестала смеяться. Лицо ее стало суровым. Она быстрым движением, жестоким и вместе чувственным, провела языком по губам.

Он еще сильнее побледнел и покорно склонился, чтобы поцеловать протянутую руку.

VIII

«Изольда» стояла на якоре носом к югу. Из иллюминатора своей каюты, помещавшейся на левом борту, Фельз мог видеть все Нагасаки, от большого храма Бронзового Коня на холме О’Сувы до дымных фабрик, тянущихся вдоль города.

Было утро. Прошел дождь. Серое небо еще развешивало лохмотья туч по вершинам всех холмов. Разнообразная зелень сосен, кедров, камфарных деревьев и кленов казалась свежее под этим покровом из влажной ваты. Розовый снег вишен так и сиял, еще нежнее, чем обыкновенно. И на границе с низкими облаками, на кладбищах, высящихся над городом, еще более четко вырисовывались надгробные памятники в виде столбов, омытые дождем. Только крыши домов, коричневые и синие — сейчас, без игры света и теней, — сливались в одну вереницу вдоль берега.

— У пейзажистов, — размышлял Фельз, — в сущности, те же радости, что и у нас. Одинаковое удовольствие: писать вот эту влажную весну или заплаканное личико шестнадцатилетней девочки, переживающей первое маленькое любовное горе…