Корсар

Луна — почти в зените — сияла на ночном небе, светлая, как полумесяц из белого нефрита в темных волосах мусме. А кругом нее жемчужные облака, гонимые ветром, плыли, беспрестанно меняясь и преображаясь. Фельз следил глазами за их фантастическим полетом, как за волшебной картиной, нарисованной ветром, раскрашенной луной. На звездной декорации неба медленно двигались бледные и нежные образы, и их смутные очертания, их движения казались таинственными отражениями других очертаний, других движений — настоящих и живых, которые совершали несомненно в эту минуту какие-нибудь живые существа где-нибудь под непогрешимым зеркалом небес…

Три большие птицы — аисты или журавли — вдруг прорезали Млечный путь, перелетая на широко развернутых крылах с восточных гор на западные. Но Жан-Франсуа Фельз не видел их.

Жан-Франсуа Фельз закрыл глаза, им овладело странное наваждение: ему чудилось, что большое белое продолговатое облако перед ним похоже на полуобнаженную женщину, раскинувшуюся на кровати. Два других облака — совсем близко к ней — вырисовывались, как будто еще две женщины, сидящие слишком близко к первой.

XX

Чеу Пе-и, возлежавший на трех циновках в своей благоуханной курильной комнате, докуривал шестидесятую трубку, когда прислужник в шапочке с алебастровым шариком[21] приподнял дверную завесу и, кланяясь, согласно правилу, низко опустив голову и потрясши сложенными кулаками на высоте лба, обратил к господину мольбу — удостоить принять послание, только что принесенное чужестранцем.

Чеу Пе-и держал левой рукой бамбуковую трубку, головку которой коленопреклоненный около него ребенок поддерживал над лампадой. Чеу Пе-и не прервал своего занятия и не пошевельнулся. Но безмолвно закрыл глаза в знак согласия.

Через минуту дверная завеса опять приоткрылась, и вошел личный секретарь, очень старый человек в шапочке с шариком из точеного коралла[22].

Верный приличиям, он сперва сделал движение, как будто хотел упасть ниц. Но Чеу Пе-и любезно остановил его.

Стоя личный секретарь передал послание. Это было европейское письмо в запечатанном конверте. Чеу Пе-и бросил на него беглый взгляд.

— Распечатай, — вежливо попросил он, — и разреши мне утрудить тебя и побеспокоить: одолжи мне твой свет.

Присутствующие слуги немедленно удалились, согласно предписываемой скромности. Остался один ребенок, приставленный к трубкам, ибо опиум — превыше всех ритуалов.

Секретарь, почтительный и проворный, уже рылся в своем кушаке и, вынув стилет, вскрыл конверт.

— Я покорно повинуюсь, — прошептал он, — приказу Та-Дженн.

Он развернул письмо. Его косые глазки еще сузились.

— Благородные буквы, — заявил он, — принадлежат к тому языку, на котором говорят фу-ланг-сэ (французы).

— Прочти их согласно твоей науке, — сказал Чеу Пе-и.

Личный секретарь когда-то сопровождал в Европу чрезвычайного посла. И его французский язык не уступал языку Чеу Пе-и.

— Я покорно повинуюсь, — повторил он, — благородному приказу.

И начал своим сиплым голосом, непривычным к западным звукам:

«Письмо неразумного Фенна к его старшему брату, Чеу Пе-и, весьма мудрому и весьма престарелому, великому ученому, академику, вице-королю и члену государственного совета.

Совсем маленький до земли кланяется своему старшему брату. Он спрашивает у него, с десятью тысячами поч-тений, о состоянии его здоровья и берет на себя смелость послать ему это незначительное письмо.